— Какое еще знамя?
— Ну, на двери.
— А! Понял, понял. Это из моего летнего лагеря в Мэне.
Чарли рассказал, что, хотя Багби никогда не покидали Среднего Запада
, сам он десять лет подряд ездит в лагерь «Брандл пайнс», самый старый из постоянно действующих лагерей Америки. Теперь-то, конечно, он уже вожатый, но сам лагерь не меняется: настоящий еловый рай на берегу теплого, сонного озера. «Там из мальчиков делают мужчин, — на полном серьезе добавил Чарли. — Папа все лето вкалывает в две смены, чтобы я мог туда ездить». Посреди главной поляны стоят два деревянных памятника юным брандловцам, погибшим на Первой и Второй мировой войне. Чарли рассказывал о лагере с сияющими глазами и искренним пиететом: о гребле на рассвете, о припорошенной иголками глади озера, о полном отсутствии расчетливых девичьих взглядов; о четырех столпах, на которых зиждилась жизнь «Брандл пайнс» (братство, природа, лидерство, тишина), об исключительном великолепии первозданной новоанглийской природы. На знамени, как выяснилось, был начертан девиз лагеря, просто на двери он целиком не поместился. Девиз звучал так: «Твой ближний — превыше всего».
— Круто, — сказал Итан.
— Ага.
Они подошли ко входу в общежитие. Чарли открыл дверь карточкой.
— А можно спросить, как тебя занесло в «Райтон»? Одно дело я… — сказал Итан. — Я-то сам захотел жить один. Но мало кто хочет. Вот я и подумал…
— Да меня просто кинули! — ответил Чарли. — Соседи-мажорики по коридору из прошлой общаги. Сказали, что можно будет взять на всех несколько смежных комнат, а потом в последний момент продинамили, мля, — сняли квартиру в городе! Трешку в Сентрал-Уэст-Энде. Ну, я такой: не, ребят, мне это не по карману. Там в ванной полы с подогревом, прикинь?
— Тупо, — сказал Итан.
— Ты ж не из таких?
— Это каких?
— Ну, не из богатых? А то тут одни сраные мажоры с Восточного побережья.
— Я вырос в Сент-Луисе, — сказал Итан, опустив название элитного жилого квартала, а потом с волнением и учащенным сердцебиением добавил: — А учусь тут, потому что родителям сделали скидку.
Чарли одобрительно кивнул.
То был первый из многих моментов истины для Итана Альтера, второкурсника. У него наконец появился человек, которому можно было излить душу. После занятий он приходил в невзрачную, скупо обставленную комнату Чарли и пил «Бад лайт». Они играли в «Гало» и болтали
. Сидя рядом с Чарли перед телевизором, Итан начал рассказывать о наболевшем и сокровенном — и с удивлением обнаружил, что у его собеседника есть похожие истории. Например, оба в детстве имели проблемы с зубами (у Чарли были ретинированные клыки), оба выросли с ощущением, что не вписываются в семью. Итану пришло в голову, что он никогда еще не был так счастлив, как теперь, попивая дешевый лагер в компании простого паренька, почти еще мальчишки. Может быть, ему, прожившему четверть жизни в семье Альтер, именно этого и не хватало для счастья: никакого цинизма, никакого притворства, лишь невзрачная честность бытия.
Итан вложил немало сил в оформление своей комнаты. Над его кроватью висел постер в рамочке — репродукция туманного моста Моне, который он видел однажды в Художественном музее Сент-Луиса. Противоположную стену украшал акварельный пейзаж кисти его бабушки. Под ним, на специальных держателях, висела бейсбольная бита фирмы «Истон» с лазерной гравировкой: «ИТАНУ АЛЬТЕРУ — 2000–2001 — ЗА УСПЕХИ В СПОРТЕ». Окно обрамляла рождественская гирлянда. На письменном столе ничего не было. Когда Чарли заглянул к нему в гости, он молча разинул рот, долго пялился на шедевры Моне и Нэн Альтер, а потом прошептал: «Комната у тебя — чума!»
Итан знал, что он говорит искренне. Чарли никогда не лгал и не заискивал. Ирония, сарказм — все это было ему совершенно чуждо. Однако стоило Чарли проявить чувствительность и тонкость восприятия, как тут же с его губ срывалась какая-нибудь вульгарная дрянь («А чего шторы такие пидорские?»), которая надолго выбивала Итана из колеи.
Эти гетеросексуалы — такие странные. Сперва скажут что-нибудь меткое, правильное — и тут же сами все испортят… Что за дела?! Видимо, это такой побочный эффект спокойной жизни у всех на виду, когда ни от кого не надо прятаться, — жизни без фильтров и вынужденных корректив.
В конце октября произошло очередное самоубийство, из-за которого отменили пятничные занятия — получилось три выходных подряд. Итан спросил Чарли, какие у него планы.
— Никаких. Домой сгоняю, наверное.
— Такая же фигня. Я тут подумал… Может, съездим куда-нибудь? Прокатимся… Тачку я у родителей возьму.
Его тяготила мысль о долгих выходных в обществе отца, а главное — без Чарли.
— Я за! Куда поедем?
— Куда захочешь. Выбирай! — воскликнул Итан (быть может, чересчур пылко). — Если выехать в четверг днем, можно хоть куда успеть.
Чарли задумался. Его глаза сверкали. Через минуту он повернулся к Итану и решительно объявил:
— В Питтсбург!
Питтсбург. Прямиком из глубин его души. Питтсбург. Не Нэшвилл на юге, до которого ехать четыре с половиной часа, не Чикаго, до которого ехать столько же, только на север, а Питтсбург: Город Мостов, Стальной город, Железный город. И дорога до него займет девять часов. Нежелание (или неспособность) Чарли выбрать более интересное место показалось Итану подозрительно трогательным.
— О’кей, — с улыбкой ответил он. Вместе с Чарли — хоть на край света! — Питтсбург так Питтсбург.
В четверг они благополучно стартовали — на новенькой «сперо» цвета морской волны, тойотовском универсале Франсин, который та охотно предложила Итану и его другу.
— «Другу»? — переспросила Мэгги. Они с мамой сидели в гостиной и читали. — А с чего вдруг такой тон?
— Какой?
— Ну, ты так сказала: «другу».
— Неправда.
— Правда!
— Мам, ты действительно так сказала, — вмешался Итан.
— Просто я рада, что ты кого-то нашел. Друга. Друга, с которым можно попутешествовать. Съездить в Питтсбург.
Выехали в три часа дня. Чарли надел свою любимую куртку с логотипом «Анхойзера». Когда они подъезжали к Миссисипи, Итан увидел в окно Арку — западные ворота Сент-Луиса, казавшиеся теперь, когда он оставлял их позади, неуклюжими и ненужными. Массивная дуга из нержавеющей стали
исчезала в зеркале заднего вида и словно вопила им вслед: «Вы не туда поехали! Разворачивайтесь!» А потом застройка вокруг стала значительно ниже, Миссури сменился Иллинойсом, за окном пронеслись восточные пригороды — и все исчезло. Остались лишь трава, деревья, открытое небо да щит с надписью: «Любите своих детей, даже если они еще не родились». На заднем сиденье звякали в ящике двенадцать бутылок «Бад селект» (Чарли настоял на том, чтобы взять пиво с собой, а не покупать по дороге).
— Знаешь, что мне в тебе нравится? — спросил Чарли, когда они въезжали в Иллинойс.
