— Нет. Я неинтересен.
Она представила себе, как выглядит сейчас при неверном свете из топки, в платье с длинными рукавами, оставшемся на ней с похорон. Чувство было странное. Что-то заползло под рассудок. И ночь к тому же — сплошной туман, мир невидим, безымянен.
Она проснулась окутанной. Под шеей — его ладонь.
— Где я?
— Вы вот здесь.
— Да. Кажется, я здесь. Неожиданно.
Она уснула и снова проснулась.
— А как же похороны? — спросила она.
Ее голова касалась его плеча. Она знала, что в комнате будет холодно.
— Я их любил, — сказал он. — Как и вы.
— Я, наверное, не об этом. А спать с их дочерью. И после похорон?
— Думаете, они вертятся в гробах?
— Да! И, кроме того, что теперь? Я знаю о ваших женщинах. Отец называл вас бульвардье.
— Ваш отец был сплетник.
— Думаю, после сегодняшней ночи мне надо держаться от вас в стороне. Вы слишком важны для меня.
Даже в этой осторожной, отфильтрованной версии происходившего между ними есть сомнение и даже неопределенность в отношении того, как это на самом деле могло быть, о чем мог быть разговор; как-то слабо это рифмуется с их биографиями. Кто из них и почему разорвал отношения, начавшиеся той ночью у печки?
Она давно не была с мужчиной так, как в ту ночь. Что это будет значить для него — оставить ее теперь, думала она. Будет это как пустячный исторический эпизод из его рассказов, когда маленькое войско отошло от каролингского пограничного города учтиво и в молчании, или все вокруг них посыплется с треском и долгим эхом? Ей надо оставить его раньше, поставить караул на мосту через реку, чтобы ни он, ни она не могли пройти; показать, что после этого неожиданного явления друг другу продолжения не будет. Она должна жить своей жизнью.
Она повернулась к Фелону. Она редко звала его Маршем. Почти всегда Фелоном. Но ей очень нравилось имя Марш. Оно звучало так, словно он будет идти и идти вперед, и остановить его и до конца понять трудно, и она промочит ноги, на нее налипнет грязь и репьи. Думаю, тогда, после ночи у печки, она решила для надежности вернуться к себе такой, какой еще была, отделиться от него — словно боль всегда часть желания. Нельзя давать себе волю. Но она подождет еще немного, когда окончательно рассветет, и он, радостный любовник, снова станет непонятным для нее, загадкой. На заре она услышала сверчка. Стоял сентябрь. Она будет помнить сентябрь.
* * *
Во время допроса Фелона итальянкой есть момент, когда допрашивающие отворачивают слепящую лампу, свет проскальзывает по ее лицу, и он, человек, мгновенно схватывающий обстановку, успевает отчетливо увидеть женщину. Кто-то сказал о нем: «Этот странный рассеянный взгляд ничего не упускает». Он замечает оспины на ее лице и сразу понимает, что она не красавица.
Нарочно они показали ему допрашивающую? Догадались ли, что у него есть слабость к женскому полу и можно спровоцировать его на легкий флирт? И мелькнувшее женское лицо — как на него подействует? Как он отреагирует? Умерит ли это его игривость? Смягчит ли его или добавит уверенности? И если столько уже о нем знают, что посадили в темноте напротив него женщину, то это перемещение яркой лампы было намеренным или же случайным? «Исторические исследования неизбежно игнорируют роль случайностей в жизни», — так нам говорят.
Но Фелон всегда готов столкнуться со случайностью — будь то новая стрекоза или неожиданное проявление характера — и отреагировать на нее, правильно или неправильно. Он открыт новому, он широкоплеч, шумен в обществе незнакомых — и все, чтобы побороть свою скрытность. Экспансивность его — пережиток юности, когда он познавал мир. В энергии его больше от любознательности, чем от беспощадности. Поэтому ему нужен был рядом безжалостный исполнитель, тактик — и эти качества он нашел в Роуз. Он понимает, что нужен им не он, а она, невидимая, но регулярно слышимая Виола — женщина, которая перехватывает их секретные радиосообщения, голос, докладывающий об их передвижениях и стоянках.
И, однако, Фелон — тоже полупрозрачное зеркало. Тысячи людей слушают по радио добродушного ведущего передачи «Час натуралиста», рассуждающего о весе орла или происхождении термина «салат пошел в стрелку» так, словно он разговаривает через забор с соседом, не думая, что его могут слышать где-нибудь в далеком Дербишире. Всем он знаком, хотя и невидим. В «Радио-Таймс» его фотографии не было, только карандашный рисунок мужчины, идущего в отдалении, так что опознать его невозможно. Время от времени он приглашает в подвальную студию Би-би-си специалиста по полевкам или конструктора искусственных мушек, чтобы быть при них скромным слушателем. Но аудитория предпочитает слушать его самого. Она привыкла к его лирическим отступлениям, когда он откапывает строку Джона Клэра «Вдруг рябинника свист и терновника шорох» или декламирует стихотворение Томаса Гарди о гибели мелких животных на семидесяти полях, где происходила битва при Ватерлоо.
Ходы кротов раздавлены колесами,
Жаворонков яйца разбросаны, их владельцы разлетелись,
И дом ежа раскрыт траншеей,
Улитка спряталась от страшного копыта,
Но все равно раздавлена железным ободом.
Червяк спросил, что там наверху,
И зарывается поглубже от этой жути,
И думает, что будет цел.
Это его любимое стихотворение. Он читает его медленно и без нажима, словно в ритме животных.
* * *
Женщина за слепящей лампой все время меняет направление вопросов, чтобы поймать его врасплох. Он держится своей линии — ни в чем не признаваться, кроме неверности и обмана женщин, может быть, рассчитывая, что раздражение сделает ее близорукой. На протяжении всего разговора он отделывался шутками, но я подозревал, что они посадили за лампой искушенную женщину, и она задает простые вопросы, позволяя ему думать, что он сбивает ее со следа подробностями интимного свойства. Но сколько выцеживала она из его выдумок? Ей нужен портрет женщины, которую они считают виновницей. Иногда вопросы слишком очевидны, и оба смеются: он — над ее хитростями, она — скорее задумчиво. Он утомлен, но по большей части угадывает, что прячется за ее вопросом.
— Виола, — повторяет он, когда она впервые произносит ее имя.
И поскольку Виола — имя вымышленное, он пытается представить следователям вымышленный портрет.
— Виола скромная, — говорит он.
— Из каких она мест?
— Думаю, из сельской местности.
— Откуда?
— Трудно сказать. — Будто спохватившись, что проговорился, он идет на попятный: — Юг Лондона?
— Но вы сказали, из сельской местности? Эссекс, Уэссекс?
— А, вы читали Гарди?.. Кого еще вы знаете? — спрашивает он.
— Мы знаем ее почерк. Но один раз перехватили ее голос, показалось, что выговор прибрежный, но конкретнее не можем определить.
