— И как это было?
— Да я уж рассказывала как. Вошла, значит, дверь еще не успела за собой прикрыть, да как заорет: «Аня! Аня!!» А голос-то у ей, о-го-го! Я тут же ведро с тряпкой побросала и туда.
— И что?
— И то. Сидит в кресле, глаза навыкате, на шее красная полоса, и розы по коленям рассыпаны. Чистый ужас, на сцене такой страсти и то не увидишь.
— Так. Необычное в гримерке что-нибудь заметили? Может, отражение в зеркале, или показалось, что в комнате кто-то спрятался, или вещь какая-то на полу лежала посторонняя.
— Спрятался? Да где же там спрячешься? — пожала плечами уборщица. — Ну, разве что за ширмой? Ох, ты, боже ж мой! Это неужто убийца там сидел, когда мы с Зинаидой Андреевной в грим-уборной были? — Лицо уборщицы посерело в цвет косынки.
— Нет. Ничего такого я не говорил, а только спросил, что вы заметили? — поспешил успокоить уборщицу капитан.
— Ох. Напугал. Да ничего я не заметила и по сторонам-то не больно смотрела. Зинаида сказала, что побежит на помощь позовет, а меня караулить оставила. Я Гришку покликала Семенова, он у нас помощником осветителя работает, он как раз возле лестницы в конце коридора показался, я его и позвала, чтоб не так страшно было, за ним второй осветитель шел. А тут как раз и остальные подоспели. Директор там и прочие. Я уж под ногами путаться не стала. Пошла в другой коридор убирать.
— Неужели вам неинтересно посмотреть было, что на месте убийства происходит?
— А что там интересного? Вызвали милицию да «Скорую». Охали, ахали. Человеческая смерть — это вам не представление, чего на нее смотреть? Я уж в блокаду насмотрелась. В госпитале работала санитаркой. Да и санитаркой работать не надо было. Блокадной зимой люди замертво на улице падали. Бомбежки, обстрелы, голод. Нет уж, батюшка, избавь. Я вот и в театр устроилась подальше от всех ужасов. А тут, нате вам, — сердито проговорила уборщица, укоризненно глядя на Евгения Александровича.
— А скажите, Евдокия Титовна, до того, как Барышева нашла убитую, вы в коридоре никого не видели? Может, кто-то из артистов проходил, работники театра или поклонники?
— Когда я пришла коридор мыть, никого уже не было, даже свет горел вполовину. Темновато было. Ну, да мне и так сойдет, тряпкой по полу возить.
— А почему свет горел вполовину?
— Ну, а зачем зря электричество жечь? Чай, не дармовое, государство платит.
— Значит, свет у вас всегда вполовину выключают?
— Ну да, как спектакль закончится, в целях экономии.
— Хорошо. Так кого же вы видели в коридоре, Евдокия Титовна?
— Кого видала? Уж я и не знаю, — неохотно проговорила уборщица, глядя куда-то в угол. — Ну, ей-богу не знаю.
— А все же? Мужчину, женщину?
— Мужчину.
— Какого?
Говорить уборщица отчего-то не хотела, слова из нее буквально вытягивать приходилось.
— Да не знаю я. Вроде мужик какой-то шел. Что там впотьмах разглядишь?
— Мужчина высокий, низенький?
— Высокий.
— Толстый, худощавый, хромой? Какой?
— Не толстый. Средний такой. Волосы короткие. Я его со спины только и видала.
— А одет во что? Костюм, тенниска, фрак, может быть? — предлагал возможные варианты капитан.
— В халате рабочем, в расстегнутом.
— Послушайте, Евдокия Титовна, я же вижу, вы узнали того мужчину и изо всех сил пытаетесь его прикрыть. Но ведь я не обвиняю этого человека в убийстве, а просто ищу свидетелей, собираю факты. Как же мне раскрыть преступление, если все мне будут врать. Или вы хотите, чтобы убийца Щербатовой гулял на свободе?
— Что вы, боже упаси! — замахала рукой уборщица.
— Так кого же вы видели?
— Да говорю же, что не знаю. Он по коридору шел в одну сторону, а я в это время с лестницы входила. Только со спины минуту и видела. — Тут она сделала паузу, повздыхала, пошевелила губами и наконец собралась с духом. — На Василия Гавриловича он был похож, на электрика нашего. Только не мог он никого убить! Фронтовик, добряк, каких мало, и не пьющий, и рукастый, и всегда всем поможет. Да вот хоть пример. Отвалился у артистки каблук, до костюмерного цеха пока добежишь, пока починят, а ей на сцену, а вот Василий Гаврилович тут же и сразу. И инструмент у него под рукой, и руки золотые.
— Значит, вы думаете, что видели его?
— Не знаю я, но похож. А только зачем бы ему Анну-то убивать? Что у них дела какие были? Да он ей в отцы годится, а то и в деды.
— Василий Гаврилович, вспомните, вы в вечер убийства проходили по коридору, в котором находится уборная убитой Щербатовой? — спросил капитан, разглядывая сидящего перед ним мужчину.
Василий Гаврилович наверняка уже отметил свой семидесятый юбилей. Или так казалось из-за стеклянно-белой седины, покрывшей его голову и короткую округлую бородку. И из-за глубоких многочисленных морщин, исполосовавших суровое лицо, на котором сияли невероятно добрые, по-детски лучистые глаза. Это несоответствие ставило капитана в тупик. А еще у Василия Гавриловича была очень прямая спина и почти военная осанка.
— В вечер убийства Анны Петровны? Да, разумеется. Мы с Сережей Кочкиным, это наш осветитель, разбирались с софитом, что-то в нем постоянно коротит, лампочки быстро перегорают, а когда спустились, нам рассказали, что Анна Петровна погибла.
— Когда вы поднялись чинить софит?
— А вот после спектакля. Василиса Егоровна меня позвала, и мы с Сергеем отправились.
— А где вы были до того, как вас позвала Василиса Егоровна?
— А тут же на сцене аплодировал артистам. Я, знаете ли, очень оперу люблю, потому и в театр устроился на работу. Этакий каприз на старости лет. До войны я на кораблестроительном заводе инженером-электриком работал. А после войны обратно возвращаться не стал, в театр вот устроился.
— А почему? Из инженеров в простые электрики? — с подозрением спросил Евгений Александрович.
— Это сложно… Но, извольте, — тускнея, проговорил Василий Гаврилович. — До войны мы на заводе работали вместе с женой. Она умерла в блокаду прямо на рабочем месте от голода. Мой сын служил на флоте, корабль, на котором он служил, строили на нашем заводе, они подорвались на вражеской мине. Сын погиб. Дочь тоже ушла на фронт связисткой и погибла. Сестра с племянниками эвакуировалась по дороге жизни, в их машину попал снаряд. У меня не осталось никого. Я даже в Ленинград не хотел возвращаться. Зачем? У меня даже могил здесь нет, и дом наш старый разбомбили, ничего на память о семье не осталось. Хожу вот в Никольский собор, поминаю всех разом.
