– Простите, что пришлось подождать, – сердечно говорит она. – Боюсь, Берт не предупредил, что вы договорились о встрече. О боже, что с вами стряслось, бедняжка?
На первый взгляд она в отличие от меня ничуть не растрогана сценой, которую я только что наблюдала. Но я помню это чувство, когда ты просто обязана в любой комнате быть самой сильной, потому что без этого все сделается совершенно невыносимым. Накал эмоций, прощания навеки и разговоры о конце становятся нормой, и душа, сталкиваясь со всем этим, выстраивает вокруг себя мощную броню. Когда ты одна – это другое дело: можно упасть навзничь и отдаться слезам.
– Упала с велосипеда, – поясняю я. – Гипс уже скоро снимут.
– Он вас ждет. – Рита ведет меня в комнату. – Пойду поставлю чайник. Чаю или кофе?
– Спасибо, чаю.
Берт лежит на специальной кровати для лежачих больных. В носу кислородные трубки. Увидев меня, он рукой делает знак закрыть дверь и подзывает меня поближе. Я сажусь рядом.
– Привет, Берт.
Он показывает на трубки в носу и закатывает глаза. Энергия, которая била из него при нашей первой встрече в оранжерее Джой, иссякла. Но глаза живые и блестят в предвкушении нашего сговора.
– А вы выглядите похуже меня, – пыхтит он.
– Я поправлюсь. Осталось только четыре недели. Я принесла вам книгу, для нашего книжного клуба. – Подмигнув, кладу книгу на столик.
Берт хмыкает, потом заходится резким кашлем, который вытягивает из него жизнь. Я встаю и склоняюсь над ним, как будто это может помочь.
– Я представил Рите другую версию.
– О боже, уж и не знаю, хочу ли об этом слышать…
– Ноги, – говорит он, и я вижу, что он шевелит пальцами ног, с которых от тряского кашля сползло одеяло. Заскорузлые плоские ступни с длинными, жесткими, желтыми ногтями. Ни за какие сокровища мира не прикоснусь я к этим ногам.
– Ноги… массаж… терапия.
– Берт, – строго говорю я, – нам придется договориться о легенде поубедительнее.
Он снова хмыкает, очень довольный.
Я слышу, как позвякивает посуда на кухне, где Рита заваривает чай.
– Ну ладно, давайте-ка к делу. Вы подумали о новых вопросах?
– Под подушкой.
Я встаю, помогаю ему наклониться, достаю бумаги из-под целой горы подушек и подаю их ему.
– Еще в детстве мечтал спланировать ограбление.
– Да, вы явно хорошо подготовились.
– Так больше ж… нечего делать.
Он показывает мне карту, на которой к некоторым местам приклеены кругленькие цветные стикеры. К невероятному моему облегчению, они все в Дублине, но почерк у него такой неверный, что я едва что-нибудь могу разобрать.
– Неразборчиво. Придется вам это переписать, – говорит он, видя, как я мучительно силюсь понять, что где.
Дребезжание чашек на подносе приближается к двери. Я успеваю спрятать бумаги под своим плащом, лежащим на стуле, и распахиваю дверь перед Ритой.
– Вот и я! – весело объявляет она.
Мы вместе устанавливаем чайный столик на колесах поближе к Берту. Симпатичненький чайник, разномастные чашки с блюдцами, тарелка с печеньем.
– Не помешает это вашей работе? – беспокоится Рита.
– Если что, я его передвину, – ненавидя себя за вранье, говорю я, и она уходит.
Я уверена, она рада, что выдался час передышки. Помню, как это было со мной. Из глубин изнурительной реальности я смотрела телешоу про кулинарные соревнования, про разбор гардероба и садовые работы. В них поначалу все уныло, а в конце все хорошо и участники плачут от радости. И вместе с ними я в начале сюжета сопереживала их печалям, а в конце заодно с ними преисполнялась надежды.
Берт хмыкает. Он любит интриговать. Я – нет, но не знаю, как это обстояло с Джерри. Возможно, когда твоим телом по-хозяйски распоряжаются другие люди, приятно хоть что-то от них утаить.
Достаю бумаги из-под плаща, просматриваю.
– Берт, вы что, пишете стихи?
– Нет, лимерики. По стихам у нас Рита, а лимерики она презирает, – говорит он. Глаза у него озорные и лукавые.
– Берт, – тихо говорю я. – Одна из причин, почему письма Джерри так меня трогали, состояла в том, что он писал их сам, от руки. В них чувствовалось его присутствие, его мысли, его сердце. Думаю, лучше всего вам написать их самому.
– Да? – Он смотрит на меня, и невозможно представить, чтобы этот крупный, широкоплечий, с огромными руками дядька проиграл в какой-нибудь битве. – Но Рита терпеть не может мой почерк. Поздравительные открытки всегда сама подписывает. И вот у нее – почерк, это да. Так что нет, лучше вы напишите.
– Ладно. Или, может быть, напечатать? Так, чтобы это было не от меня.
Он пожимает плечами. Его не очень волнует, как письмо будет выглядеть, лишь бы оно было. Я делаю для себя пометку. Работая с людьми, надо принять в расчет: у каждого своя шкала ценностей. То, что важно для меня, для другого – не стоящий внимания пустяк. И наоборот, другой может считать важным то, от чего я бы отмахнулась. Решено: в письмах – никаких шаблонов. В расчет принимаются только желания авторов, а не мои.
– И еще нужна хорошая писчая бумага. У вас есть какая-нибудь?
Очевидно, нет.
– Тогда я куплю.
Он не прикоснулся ни к печенью, ни к чаю. Рядом стоит еще и тарелка с кусочками фруктов, тоже нетронутая.
Я смотрю на его пометки, на карту и ничего толком не вижу, но быстро соображаю. Немыслимо попросить его еще раз все это переписать. Он сделал все, что мог, и торопился, сколько хватало сил.
– Берт. Чтобы я ничего не напутала, когда буду переписывать, сделайте для меня еще одну вещь. – Достаю свой телефон, чтобы записать голос. – Прочитайте их вслух, ладно?
Он тянется к очкам, но дотянуться не может. Я подхожу к столику и подаю их.
Он смотрит на страничку, делает вдох, выдох. Тихо читает, переводя дух, а потом вдруг застревает, останавливается. Взгляд делается мутным. И вот он уже плачет, взахлеб, совсем как маленький. Я останавливаю запись и крепко держу его за руку. Но плачет он все сильнее. Тогда я обнимаю его, и Берт рыдает у меня на плече. Выплакавшись, закончив чтение, он совершенно измучен.
– Берт, – ласково говорю я. – Мне очень не хочется этого говорить, но есть ли у вас лосьон?
Сбитый с толку, он вытирает глаза.
– Надо ведь подкрепить нашу легенду, про массажистку. Ваши ноги после моего визита должны выглядеть счастливее прежнего.
Он снова хмыкает. И в один миг его печаль сменяется лукавым весельем.
Глава шестнадцатая
В писчебумажном магазине смотрю на полки с бумагой. Какое изобилие! Мелованная, немелованная, верже с водяными знаками, для документов, тканая. Глянцевая, шелковая, матовая, с рисунком, линованная. Гладкая и текстурированная. Пастельных оттенков и простых основных цветов. Какой размер? Я теряюсь. Это всего лишь бумага, какое она имеет значение? Конечно, имеет. Больше, чем что-либо. У Берта заготовлено шесть посланий для Риты. В пачке фигурных открыток – четыре штуки. Почему четыре? Почему не пять? Значит, я куплю две пачки. А вдруг ошибусь и все испорчу, и не одну, а несколько? Наверно, лучше взять три. А конверты продаются комплектами по семь. Почему семь? И можно ли печатать на этой бумаге?
