Тут прибежали Чжо Юнь с Сун Лянь. Чжо Юнь взяла И Жун за руку и дала ей подзатыльник:
— Что же ты, доченька, так заставила меня переживать? Отвечай, кто из вас разбил вазу?
— Не я! — заревела И Жун. — Я же сказала, что не я! Это Фэй Лань толкнул подставку и уронил её!
— Не плачь, — успокаивала её Чжо Юнь. — Если не ты, незачем и слёзы лить. Весь праздник барину испортили.
Тут Мэй Шань холодно усмехнулась:
— Как же так, третья барышня: такая маленькая девочка, а врёшь и глазом не моргнёшь! Я со стороны всё видела: ты локтем толкнула вазу, и она упала.
Все четверо женщин тут же умолкли, лишь Фэй Лань по-прежнему громко плакал. Тут заговорила стоявшая в сторонке Сун Лянь:
— Стоит ли так расстраиваться из-за какой-то цветочной вазы! Разбилась и разбилась, чего ещё огород городить?
— Ну, тебе-то, конечно, что, — презрительно глянула на неё Юй Жу. — Разве дело в вазе? Барин любит, когда везде гладко выходит, да вот связался с такими бесчувственными и бессердечными людьми, как вы, а в ваших руках вся прекрасно налаженная жизнь в семье Чэнь рано или поздно разладится.
— Ну вот, опять я неправа, — проговорила Сун Лянь. — Считайте, что глупость сморозила. Действительно, кто будет лезть в ваши дела?
Повернувшись, она оставила их выяснять, где правда, а где ложь, а сама направилась к себе в садик, где встретила Фэй Пу с приятелем.
— Что же ты ушла? — спросил Фэй Пу.
— Голова… — Сун Лянь положила руку на лоб. — Посмотрела на весь этот скандал, и голова разболелась.
Голова действительно побаливала. Хотелось пить, но бутыль для воды была пуста: Янь Эр помогала в гостиной и под этим предлогом забросила все свои обязанности здесь. «Дрянь паршивая», — выругалась Сун Лянь и принялась растапливать печурку сама. С тех пор, как она попала в дом Чэнь, ей впервые приходилось заниматься чем-то по хозяйству, и всё выходило довольно неловко. Постояв в кухне, она снова вышла на галерею. Во внутреннем дворике ни души — все ушли на праздник, остались только безмолвие и одиночество: их капли стекали по сухим веткам, падали на опавшую листву и просачивались прямо в сердце Сун Лянь. Глазам снова предстал оголённый куст глицинии, который уныло шуршал на ветру, и колодец, по-прежнему обращавший к ней непонятный зов. Сун Лянь зябко прикрыла руками грудь: из пустоты вроде бы донеслись какие-то вразумительные звуки.
Пока она, как во сне, шла к колодцу, тело стало двигаться необъяснимо плавно. У колодца стоял запах гнили. Подняв листок глицинии, Сун Лянь внимательно рассмотрела его и бросила в колодец. Листок лёг на застывшую тёмно-синюю поверхность воды, как украшение. Он закрыл часть отражения Сун Лянь, и ей никак не удавалось увидеть свои глаза. Она обошла вокруг, но найти место, с которого можно было бы увидеть себя, так и не удалось. Это показалось очень странным. «Какой-то листок… — размышляла она. — Как такое может быть?» По стенкам колодца неторопливо скользили отсветы полуденного солнца, образуя непонятное белое свечение. И вдруг открылось нечто страшное: её глаза заслонила рука, чья-то рука, схватившая листок глицинии. При мысли об этом она будто наяву увидела бледную мокрую руку, которая заслонила её глаза, поднявшись с невообразимой глубины.
— Рука!.. — вырвалось у отпрянувшей в ужасе Сун Лянь. — Рука!
Хотелось повернуться и убежать, но тело будто притягивало к колодцу, и ничего не получалось. Как цветок, сломанный порывом ветра, она бессильно распласталась на краю колодца и, не отрываясь, смотрела вниз. В следующий миг закружилась голова, зарябило в глазах, вода в колодце забурлила, и в уши полез неясный голос, доносившийся откуда-то издалека: «Иди сюда, Сун Лянь, иди сюда…»
Когда за ней пришла Чжо Юнь, она сидела в галерее с персидской кошечкой Мэй Шань на руках.
— Ты здесь? — удивилась Чжо Юнь. — Как же так, ведь праздник уже начался!
— Я не пойду, — проговорила Сун Лянь. — Голова кружится — просто сил нет.
— Что ты, разве можно! Ради приличия надо сходить, даже если плохо себя чувствуешь: барин уж третий раз велит, чтобы тебя вернули.
— Нет, я, правда, не пойду. Мне так плохо, что хоть ложись и помирай. Оставьте вы меня в покое хоть ненадолго.
— На Юй Жу рассердилась, что ли? — усмехнулась Чжо Юнь.
— Да нет, у меня и сил-то не осталось сердиться. — Сун Лянь начинала терять терпение. — Пойду сосну немного. — И швырнула кошку на землю.
— Ну, что ж, поспи, — проговорила Чжо Юнь с тем же приятным выражением. — А я — что делать — пойду доложу барину.
Сун Лянь забылась в тяжёлом сне. Снова привиделся колодец, тот листок, и она проснулась в холодном поту. Что же это за колодец, кто знает? И что за листок? Да и что такое она сама, Сун Лянь? Она нехотя встала, подошла к зеркалу и причесалась. Собственное лицо показалось чахлым и безжизненным, как тот увядший листок. Из зеркала смотрела абсолютно чужая женщина. Такие ей не нравились. Сун Лянь глубоко вздохнула: она вспомнила о Чэнь Цзоцяне, обо всём этом дне рождения и в душе не могла не пожалеть о своём поведении. «Что же это я, — с досадой думала она, — всё время характер выказываю. Ведь прекрасно понимаю: ничего хорошего это в жизни не сулит». Она тут же открыла шкаф и достала шерстяной шарф цвета морской волны — давно приготовленный подарок Чэню.
На ужин собрались только свои — члены семьи Чэнь. Когда Сун Лянь вошла в залу, все уже сидели на своих местах. «Не стали ждать меня, уже начали», — подумала она, подходя к своему месту.
— Ну как, получше? — обратился к ней сидевший напротив Фэй Пу. Сун Лянь кивнула, а сама тем временем тайком бросила взгляд на Чэнь Цзоцяня. Тот сидел мрачный с каменным выражением лица, и сердце у неё почему-то сжалось. Она подошла к нему с шарфом в руках:
— Это мой скромный подарок, барин.
Чэнь буркнул что-то и указал на стоявший рядом круглый столик:
— Туда положи.
Сжимая в руках шарф, Сун Лянь приблизилась к столику. Там лежали подношения домашних — золотое кольцо, лисья шуба, швейцарские часы, — и каждое перевязано алой атласной лентой. Сердце снова сжалось, лицо полыхнуло жаркой краской. Снова заняв своё место, она услышала рядом голос Юй Жу:
— День рождения ведь, неужели и того не знают, что подарок должен быть с алой лентой?
Сун Лянь сделала вид, что не слышит. Юй Жу, понятное дело, по злобе придирается, но ведь она и в самом деле целый день какая-то рассеянная, и всё ей абсолютно безразлично. Было ясно, что Чэня она уже рассердила, а этого хотелось меньше всего. Она лихорадочно соображала, как исправить положение: нужно заставить их понять, что у Чэня к ней отношение особое, нельзя допустить, чтобы она выглядела каким-то ничтожеством. Она повернулась к нему, и на губах у неё играла лёгкая улыбка:
