Тут он понял, что никак не может вспомнить, была Соня на той линейке или нет. Будто какое-то слепое пятно. Как отрезанный кусок на фотографии. У матери Гарафеева много было дома таких старых снимков, когда приходилось отрезать известных людей. Были и лица с отрезанными лбами, в детстве он их пугался, пока бабушка не объяснила, что это убирали фуражки, на случай если вдруг придут с обыском чекисты.
Так и у него будет. Со временем Соня исчезнет не только из жизни, но и из воспоминаний, и это будет очень страшно. Тогда он и сам истончится и исчезнет. Будто и не было никогда.
Гарафеев вздрогнул и протрезвел.
Вспомнил про завтрашний суд, и настроение совсем испортилось. Он открыл кошелек и, найдя среди мелочи две копеечные монетки, двинул в красно-синюю будку телефона-автомата. Там ощутимо пахло высохшей на солнце мочой, но трубка не была оторвана, и в ней даже шел гудок.
– Ну надо же, – фыркнул Гарафеев и, стараясь не дышать лишнего, набрал номер Стаса.
Ответила соседка, и Гарафеев так долго слушал возню коммунального коридора, что уже начал искать в кошельке еще двушку, но тут наконец в трубке раздался голос Стаса.
– Надо бы пообщаться перед завтрашним судом, Стас. Может, я зайду?
– Слушай, Гарыч, тут такое дело… Я как бы не один.
Стас засмеялся, и Гарафеев понял, что у него женщина и он счастлив.
– Ааа… – только и сказал он.
– Подгребай завтра на полчасика пораньше, все и обсудим.
Гарафеев обещал и повесил трубку, немного грустя по молодой энергии, которую сам давно утратил.
Он брел куда глаза глядят, крутя в голове разные мелкие мысли, например, что уже давно стоит ясная солнечная погода и Соне, наверное, очень хочется на дачу, которой у нее нет и благодаря раздолбайству мужа никогда не будет. Потом думал про Стаса, как неожиданно в замызганной телефонной будке услышать голос сбывшейся мечты. Потом про Лизу, как она там, на своей практике, которую называет каникулами мазохиста.
Всем чем угодно забивал голову, лишь бы не думать о том, как поступить завтра.
Наконец он набрел на серый куб станции метро и поехал домой.
Открыл дверь, стараясь не греметь ключами, но Соня услышала и вышла ему навстречу.
– Хочешь поужинать?
Гарафеев приподнял бровь и изобразил руками что-то вроде «не верю своим ушам!».
– Так будешь или нет?
– Ладно, давай.
– Подумаешь, одолжение!
Жена ушла в кухню и загремела посудой. Гарафеев быстро вымыл руки и последовал за ней, сел за стол, накрытый новой клетчатой клеенкой, от которой еще остро пахло хозяйственным магазином.
Соня разогрела ему гречневой каши и поджарила яйцо, как он любил, с размазанным желтком. Щедро посыпала тарелку зеленым луком и укропом, и Гарафееву припомнилось самое начало их семейной жизни, когда за три дня до стипендии заканчивались все деньги в доме, и они подъедали остатки крупы и макарон, и как-то бабушка на вызове сунула Гарафееву туго завернутый в газетку пучок зелени с дачи. Тогда с этим было строго, подношения благодарных пациентов с негодованием отвергались, но бабка так взглянула на Гарафеева, что он взял, и принес домой, и думал, что больше ничего нет, но нашлась горстка овсянки, и Соня сварила ее на воде, и накрошила туда бабкиной зелени, и это оказалось такое восхитительное кушанье, что они ели его и в тучные годы.
А потом как-то забылось, стерлось…
Соня, прислонившись к подоконнику, молча смотрела, как он ест.
Гарафеев работал вилкой, притворяясь, что молчание совсем не тяготит его.
Когда он доел, Соня забрала у него тарелку и сказала:
– Игорь, я беременна.
– Прости?
– Понимаю, звучит глупо, но это так.
Гарафеев тряхнул головой, не в силах поверить, что действительно это услышал. Много лет назад они пытались зачать второго ребенка, но ничего не вышло, и в консультации Соне сказали, что у нее спаечный процесс и детей больше не будет. Гарафеев немножко порасстраивался, потому что хотел сына, как всякий мужик, а Соня, кажется, даже обрадовалась, что может спокойно делать карьеру.
– Ты так шутишь?
Она отрицательно покачала головой:
– Я так понимаю, ты не рад.
Гарафеев почесал в затылке:
– Как тебе сказать… Это не то, чего я ждал от жизни.
– Да и я в общем-то тоже.
– Интересный у нас с тобой получился внешний фактор.
– В смысле?
– Помнишь, ты сказала, что иногда нужен внешний фактор, чтобы никому не ломать свою гордыню?
Соня засмеялась:
– Да уж. Я думала, для нас это будет смерть, а оказалось ровно наоборот.
Гарафеев развел руками:
– Вот видишь, куда доводит секс с посторонним человеком.
Соня подошла к нему, хотела обнять, но вдруг резко отстранилась:
– Или ты все еще хочешь развестись?
– Ну что ты, теперь какой развод, – сказал Гарафеев.
Соня погладила его по голове:
– Ты меня прости, пожалуйста.
– Ты просто устала, Сонечка.
– А ты совсем разлюбил меня, Гар?
Он взял ее руку и прижал к своим губам:
– Ты знаешь, Соня, мне кажется, что наша любовь только начинается.
Утром Гарафеев самым позорным образом проспал. Он услышал будильник и собрался вставать, но рядом лежала Соня, и так захотелось еще немного к ней прижаться, тем более что ему показалось, будто он совершенно бодр и ни за что не уснет, если на секунду обнимет жену и закроет глаза.
Он ошибся. Спал или нет, а очнулся, только когда Соня, уже полностью одетая и даже накрашенная, тронула его за плечо и спросила, не хочет ли он сходить в свой дурацкий суд.
Гарафеев подскочил. Соня не знала, что он договорился со Стасом на полчаса раньше, поэтому разбудила его так, чтобы он как раз успел к началу заседания. И то впритык.
Хорошо еще, побрился с вечера, чтобы предстать перед женой свежим импозантным мачо, потому что оставалось время только быстро умыться, запихать себя в костюм, глотнуть кофе, взять в зубы бутерброд и мчаться к метро, на ходу повязывая галстук.
Оставалась надежда, что Стас тоже проспит и тоже потому, что был счастлив этой ночью.
В метро особой давки не было, и Гарафеев стоял, глядя на свое отражение в окне вагона. На фоне темной бетонной стены тоннеля он выглядел очень даже ничего, таким же молодым и сильным, как двадцать лет назад, когда они с Соней ждали Лизу.
Гарафеев улыбнулся, и юный Гарафеев с оконного стекла улыбнулся ему в ответ.
