В клиническом анализе тоже ничего особенного, глазу зацепиться не за что. При поступлении высокий лейкоцитоз, что вкупе с болями в животе подтолкнуло хирурга на операцию, и все. Ну да, если бы дежурный врач, исключив гинекологическую патологию, оставил пациентку с болями в животе и лейкоцитозом пятнадцать под наблюдение, товарищи его просто не поняли бы. По голове бы настучали, мол, работать не хочешь, а нам за тебя когда разгребать? У нас план, столы все заняты, а тут ты нам еще аппендюк подсудобил, сволочь!
Итак, высокий лейкоцитоз, введя хирурга в заблуждение, на следующий день снизился до нормы. Гемоглобин и другие показатели вообще не менялись.
Так, что у нас дальше? Реакция Вассермана? Отрицательная, хотя положительный результат мог бы многое объяснить.
Теперь анализ мочи, как говорится, на стол мечи. И ведь тоже ничего сенсационного. Чуть-чуть выше нормы ближе к концу стали лейкоциты и цилиндры, но так почки реагируют почти при любом заболевании. А вначале просто идеально, не придерешься. Только цвет почему-то не «с/ж», т. е. соломенно-желтый, а «зел». Зеленый, что ли?
Гарафеев просмотрел другие анализы мочи. В первые дни везде был «зел», сменившись привычным «с/ж» только ближе к концу.
Значит ли это что-нибудь? Может, просто шутка лаборантки или особенности цветовосприятия? Насмешка над реаниматологами? Над лаборантами по моче часто шутят, то чай им отправят на анализ, то еще что-нибудь, может, лаборантка тоже решила повеселиться, дай-ка я буду писать в ответе разную чушь и посмотрю, когда врачи заметят?
Вдруг он вспомнил с необычайной ясностью, что сестра в реанимации как-то показала ему банку с зеленой мочой.
Кажется, это был образец Тиходольской.
Он тогда восхитился, какой интересный цвет, но не насторожился и не подумал, что это может что-то значить. Когда по утрам санитарка относит ящик с анализами в лабораторию, каких цветов там только не встретишь! Все оттенки радуги!
Кажется, он тогда подумал, что цвет дали импортные антибиотики, которыми как раз начали лечить женщину. Но если у нее была зеленая моча при поступлении, значит, антибиотики ни при чем.
А вдруг этот незначительный на первый взгляд симптом и есть ключ к разгадке?
* * *
Стас отпросился с работы пораньше. Отец ждал его, разложил в кабинете бумагу и карандаши, а к стене прикрепил лист ватмана, рисовать схему сюжета. Стас улыбнулся, вспомнив, как просил: «Пап, дай я прикноплю», а отец ворчал, мол, нет такого слова.
Он протянул папе стопку тетрадей со своими заметками.
– Костерком пахнет, – хмыкнул отец, – а ну-ка…
Он углубился в чтение, а Стас вышел на кухню и сделал себе чайку. Отрезал кусок от батона, сегодняшнего, мягкого, с хрустящей корочкой, осторожно достал из холодильника белую фарфоровую масленку и отрезал тоненький листочек масла. Откусил и зажмурился, так вкусно.
Увы, полноценной идеи для сюжета у него так и не появилось.
– Так и знал, что тебя надо искать поближе к кухне, – засмеялся папа, входя, – а сделай-ка мне тоже чаечку.
– Подожди, свежака заварю.
– Давай.
Папа опустился на стул и смотрел на него, странно улыбаясь.
– А это хорошо, Стас. Прямо очень хорошо!
– Не понял.
– Твои заметки.
– Рад, что тебе понравилось.
– Ты молодец, сын.
Скромно потупившись, Стас поставил перед отцом кружку с густым янтарным чаем.
– Ты заваришь так заваришь.
– Ну раз заметки подошли, давай в этот раз не про крестьян, может, а про геологов? Про первопроходцев? А? Тема ж хорошая!
– Хорошая.
– И коммунизму твоему любимому место найдется.
– Ну это уж не сомневайся, – засмеялся папа, – только оставь свои заметки для себя. Сам потом напишешь роман, какой захочешь.
Стас махнул рукой.
– Да ну, пап. Ничего я не напишу, да и впечатлений будет еще знаешь сколько…
– Как знать, сыночек. Только это твой опыт, так твоим он и должен оставаться.
– Ну пап…
– Знаешь, Стас, ты думаешь о разных сложных вещах, и это правильно. Может, такой пытливый ум дарован тебе, чтобы писать сложные стихи, а может – чтобы рассказывать людям простые вещи. Ну вот к чему тебе знать, что там, – папа показал пальцем в потолок, – пока ты здесь? Даже в жизни все всегда бывает иначе, чем ты думаешь, ну а после смерти-то…
Стас рассмеялся.
– Вот видишь. А тебе ведь есть чем поделиться с людьми, тем, что ты на самом деле знаешь. Так сделай это.
– Ой, пап…
– Правда. Ведь это были интересные дни, о которых ты пишешь?
– Не то слово.
– Так, может, ты родился для того, чтобы рассказать людям о тех днях? А может быть, и просто для того, чтобы пережить эти дни, бог знает.
– Вот именно. Вдруг я вообще больше ни строчки не напишу, так зачем добру пропадать?
– Это твое добро. Давай-ка, чем спорить попусту, лучше напряжемся и выдадим очередную пастораль.
Следующий час отец с сыном провели, напряженно буравя взглядами чистый лист ватмана.
Потом попили еще чаю с бутербродами. Вернувшись в кабинет, вспомнили великих и опрокинули по рюмке клюковки, после чего Стас стал предлагать то тему любви к женатому мужчине, то сиротку, выбившуюся в председатели колхоза, то мать-героиню… Главная проблема была в том, что отец написал уже очень много книг и так или иначе осветил все архетипические сюжеты. Придумать что-то свежее в таких обстоятельствах было действительно непросто.
– А может… – периодически вскидывался папа, но тут же вздыхал, – да нет, было…
И обреченно откидывался на спинку кресла.
Выпили еще по рюмочке. Стас нахмурился, пытаясь нащупать хоть хвостик хоть самой тощенькой идеи, но ничего.
Через двадцать минут он оглянулся на отца и обнаружил, что тот самым наглым образом спит.
«А ну и ладно!» Стас махнул рукой и пошел звонить Леле. Набирая ее номер по старому аппарату родителей, он вдруг заново пережил то до дрожи острое ощущение, когда подростком стоял тут же, в этом самом углу, прячась за вешалкой, и набирал этот самый номер по этому самому аппарату, слушал Лелино «алло, вас не слышно» и молчал.
Стало так волшебно, что он молчал и сейчас, и спохватился, только когда она почти повесила трубку.
Договорились завтра ехать в Павловск, оказывается, Леля ни разу там не была.
– Я никогда не верил, что так будет, – вдруг сказал он.
– Что?
– Мечтал, но не верил.
– Все равно будет не так, как ты мечтал.
