– Все в порядке.
– Но ты все время с книжкой. Ни гулять не хочешь, ничего… Почему? Что стряслось? Скажи мне.
Егор резко помотал головой.
– Пожалуйста, сынок. Поделись со мной, и мы все исправим.
– Я не могу тебе сказать.
Сердце екнуло, и пришлось схватиться за край стола, чтобы не упасть. Неужели его кто-то обидел?
Она села на диванчик. Пульс зашкаливал, и губы затряслись, так страшно стало услышать то, о чем невозможно даже думать. И все-таки нужно, потому что дело не в ней, а в сыне.
– Пожалуйста, Егор, я очень тебя прошу. Иди ко мне. Вот так, – она крепко обняла его, – все сделаем, все поправим, ты только доверься мне. Клянусь, что ни за что ругать тебя не буду.
– Мне нельзя сказать тебе, потому что ты расстроишься, – сказал Егор глухо, борясь со слезами.
Ирина поцеловала его в макушку:
– Я уже расстроилась.
– Ты еще сильнее расстроишься.
– Нет. Когда люди узнают правду, им всегда становится легче.
– Правда?
– Ну, конечно.
Егор всхлипнул и разрыдался.
Ирина обнимала его, баюкала, как маленького, а у самой сердце выскакивало из груди. Она была близка к панике. Что делать, когда он скажет? Как утешить? Куда бежать?
– Мне бабушка сказала, чтобы я тебе не жаловался, потому что мамочку расстраивать нельзя, – всхлипнул Егор и длинно, прерывисто вздохнул.
– Ольга Степановна знает? – вырвалось у Ирины.
– Так она мне и сказала, что у тебя скоро родится ребенок и я должен быть готов к тому, что больше не буду тебе нужен.
– Что?
– Она говорит, что у тебя новый муж и новая семья, и я лишний.
– Ах стерва! Что еще она сказала?
– Что я могу жить у нее.
– И это все? Вот старая су… – Ирина осеклась. – Егор, ну как ты мог ей поверить! Ты же умный парень!
– Я и не поверил.
Ирина засмеялась от облегчения.
– То есть она капала тебе на мозги и запрещала спрашивать меня, люблю ли я тебя, потому что это якобы меня расстроит?
Егор кивнул.
– А ты боялся нам с Кириллом надоесть, поэтому прятался от нас с книжкой?
– Угу.
– Ты хоть читал или притворялся?
– Читал.
– Слушай, ты никогда не бойся спрашивать у близкого человека о том, что тебя тревожит. Слова ведь для того и придуманы. Конечно, когда появится малыш, мы с Кириллом будем заняты им, но не потому, что любим его больше, а потому, что он маленький, вот и все. Ну а если тебе вдруг что-то покажется, то ты, пожалуйста, поговори об этом со мной. Хорошо?
– Хорошо.
– Ты мой самый любимый человек на всем свете, и это никогда не изменится. А сейчас пойдем на улицу?
Егор энергично кивнул.
– Собирайся, и я тоже оденусь.
Ирина быстро натянула сарафан и вышла в коридор. Взяла телефонный аппарат – шнура как раз хватало до ванной комнаты.
– Сейчас, сынок, одну секунду, – крикнула она, скрываясь в ванной.
– Ты что, старая дура, охренела? – спросила она, когда Ольга Степановна взяла трубку.
– Ира, я не собираюсь разговаривать в подобном тоне.
– Ты какого хрена мне сына расстраиваешь? Что ты вообще лезешь, куда не просят?
– Ирина, я, в отличие от тебя, думаю только о ребенке.
– И поэтому решила развить у него тяжелый невроз?
– Я пыталась как можно мягче подготовить его к переменам, чтобы они не стали для него неожиданностью.
– Вы не имели права вести с ним такие разговоры, – сказала Ирина, успокаиваясь.
– Знаешь что, я его родная бабушка, и, в конце концов, я в два раза старше тебя, так что не обязана спрашивать твоего разрешения, как и что мне говорить собственному внуку.
– Короче, все! Жили мы как-то без вас пять лет и дальше прекрасно проживем. Все.
– Интересно, как это ты меня прогонишь?
– А вот попробуй сунься и увидишь.
Ольга Степановна делано засмеялась:
– Ох, Ирочка, я сунусь. Так сунусь… И на работу к тебе сунусь, и все расскажу. Как ты распутничала в первом браке, так что мой сын просто вынужден был уйти, как порядочный человек, и как теперь живешь с каким-то алкоголиком и диссидентом.
– Попробуйте.
– Ты, кажется, в партию собираешься вступать? Ну так людям интересно будет послушать, как твой муж льет помои на наш советский строй и пишет клеветнические стишки, которые мечтает издать на Западе.
– Ольга Степановна, с такими идеями вам надо не ко мне на работу, а в поликлинику идти.
В трубке язвительно рассмеялись:
– Думаешь, мне не поверят?
– Не знаю. Но психика сына мне дороже, чем партбилет.
* * *
Гарафеев взял в архиве историю Тиходольской и хотел устроиться с нею в ординаторской, но Витька увидел и прогнал его домой.
Что ж, он зацепил в гастрономе две бутылочки пива, дома сунул их в морозилку, чтобы побыстрее дошли до кондиции, и хотел расположиться на кухне с историей, но вдруг вспомнил вчерашний разговор, и с ним случился переворот сознания. Не то чтобы он резко стал оголтелым защитником прав женщин, но в эту секунду Гарафеев на самом деле понял, почему Соня захотела с ним развестись и что значили ее упреки, что он делает только то, что хочет.
Женщина не может позволить себе такой роскоши. Есть у нее настроение или нет, устала ли она, никого не волнует, в том числе и ее самое. Должен на столе быть обед, и точка. Ну а муж… Годами ходит мимо искрящей розетки, пока не нападет стих, и это всем кажется нормальным. Хотя от электротока умирают вернее, чем от голода.
Советская женщина приучена ломать себя и в мелочах – и в крупном, для нее есть только долг, а делать что хочется это все равно как полететь на луну.
Постоянное насилие над собой развивается в насилие над детьми, и так продолжается эстафета рабства и покорности, когда поколение за поколением бредет в никуда по серому болоту уныния и безнадежности, считая, что в этом и есть подвиг жизни.
Соне удалось прервать эту цепочку, она воспитала Лизу жизнерадостной и свободной девушкой, которая не лентяйка и неряха, а просто здравомыслящий человек с нормальным чувством справедливости.
Эх, Вовка бы еще сподобился понять это, и, желательно, не через двадцать лет грызни, а прямо сейчас.
Но сделать это будет ему непросто, потому что наряду с парадигмой «ты же девочка» существует тезис «я мужик». Что еще вы от меня хотите, когда я уже осчастливил мир, родился с яйцами!
