Стас не вникал в подробности, но Гарафеев думал, что ребенка госпитализировали в местную больничку, а перевести в специализированное учреждение просто не успели. Сначала считали, что это обычный сальмонеллез, а потом состояние стало слишком резко ухудшаться.
В сельских больницах обычно работают хорошие врачи, умные, внимательные и решительные, но врач – это всего лишь человек, как бы ни хотелось любимому народу, чтобы было иначе.
Если поступает десять детей с поносом и рвотой и у них высевается сальмонелла, то и у одиннадцатого с теми же симптомами причина болезни будет той же самой. Это же логично, не правда ли? Зачем искать ответ, когда нет вопроса?
А потом КИЛИ – комиссия изучения летальных исходов, но она нужна не для того, чтобы разобраться, изучить интересный случай, проанализировать свою тактику и извлечь уроки на будущее. Нет, не для этого нужна КИЛИ, чай, не в немецком морге, лозунг «тут мертвые учат живых» у нас не работает.
КИЛИ нужна только для того, чтобы решить, надо наказывать врачей или в этот раз не обязательно. Передавать случай на лечебно-контрольную комиссию, где участников лечения размажут тонким слоем, или пусть пока живут.
Увы, анализ смертей – это не вдумчивое исследование, не кропотливый разбор тактики, а в основном крики «не виноватая я, он сам пришел!».
На КИЛИ не выясняется истинная причина смерти, а берется первый предлог, снимающий с доктора ответственность. Нет, существуют больницы, и их немало, где администрация страдает обвинительным уклоном, но тут тоже в основном идет риторика «недосмотрели, проворонили», а за чем именно недосмотрели и что конкретно проворонили – вопрос десятый.
Так что списали, наверное, на позднее обращение и перекрестились, а что сальмонеллу не обнаружили, так, вернее всего, анализ вообще не подклеили в историю, ибо ребенок умер до того, как он был готов.
Историю забрали, так что, когда пришла бумажка из лаборатории, медсестре некуда было ее вклеить. Отложила, а потом анализ потерялся.
А вот если бы врачам не грозили оргвыводы, так сели бы они спокойно разбираться, почему это десять ребятишек выжило, а один умер, что в нем было такого особенного, и разобрались бы, ибо врачи вообще люди умные, только мощь этого ума приходится расходовать не на дело, а на борьбу с идиотами.
Выяснили бы правду и сказали матери, что ребенок страдал таким-то синдромом, и теперь ей самой надо провериться, и второго ребенка заводить с осторожностью, а лучше бы воздержаться.
Гарафеев вернулся в читальный зал и еще немного полистал монографии.
Если бы он тогда знал про смерть первого ребенка… Но женщина о нем никогда не говорила, только про Андрюшу. Объяснимо. Она недавно родила, а эволюция так распорядилась, что в мозге молодой матери включается режим защиты. Она начинает воспринимать мир только в контексте малыша, все остальное отходит на второй план.
Потеря сына была сильнейшим стрессом, вот подсознание и вытеснило все мысли об этом, чтобы не отвлекать мать от ребенка.
Отец приходил… Гарафеев напрягся и вызвал в памяти образ Тиходольского. Интересный мужчина, солидный, статный. Очень вежливый и выдержанный. Не орал, не хватал докторов за грудки, требуя результатов, как поступало большинство мужей в таких тяжелых обстоятельствах.
Да, тогдашний заведующий хвалил его и на его примере доказывал, что чем выше человек стоит на общественной лестнице, тем спокойнее и вежливее он ведет себя с врачами.
Говорили, что Тиходольский большая шишка в оборонке, и по поводу его жены звонили из очень высоких кабинетов. Да, точно, главврач приходил, говорил, что из обкома беспокоились, спрашивали, не надо ли чем помочь, так что пусть доктора пишут список необходимых лекарств. Гарафеев помнил, что написали и включили много разных дефицитных препаратов, и их привезли-таки, но уже когда Тиходольская умерла.
И заведующий сказал, хорошо, что умерла, все равно не жилец была, а мы дадим препараты тем, кому они реально помогут. Гарафеев вспомнил, как его тогда шокировали эти циничные слова, а теперь он и сам, может, не произнес бы вслух, а подумал точно так же. Вообще удивительно, сколько подробностей всплывает, когда напряжешь память.
Тиходольский, видно, крепкий был мужик. Сначала сына потерял, потом жену, но не озлобился и не стал писать жалобы во все инстанции, хотя, если говорить начистоту, такое право у него было.
Как говорила народный депутат профессор Подвысоцкая, «для советского врача нет неизлечимых болезней». Это она маленько погорячилась, но все же в нынешние времена ни от кишечной инфекции, ни от аппендицита люди расставаться с жизнью не должны.
Гарафеев стал листать дальше. Все общие слова, но и он помнил случай общо. Все-таки прошло больше двадцати лет, и какие-то подробности забылись. Надо взять историю из архива. Хорошо бы еще получить историю мальчика, чтобы сравнить клиническую картину, но он даже не знает точно, в какой больнице тот лежал.
Ладно, будем пока работать с тем, что есть.
Он сдал книжки и вышел на Невский.
Больничный архив уже закрыт, надо ехать домой, изображать перед дочерью семейную идиллию. Что ж, Соня двадцать лет этим занималась, ей не привыкать, а ему без тренировки трудновато.
Лиза так и лежала в своей комнате, а Соня возилась на кухне с ужином. Гарафеев втянул носом аромат жареного лука и загрустил. Раньше этот запах ассоциировался у него с уютом и Сониной любовью, а теперь непонятно, что и думать.
Переобуваясь, он взглянул в зеркало и растянул губы в улыбке. Сейчас Лиза поднимется со своего одра страданий и придет в кухню есть, а Соня не заслужила ужин в компании двух мрачных вывесок разбитых жизней.
В рамках семейной идиллии Гарафеев рассказал, как посетил сегодня Публичную библиотеку, Соня восхитилась, а дочь смотрела куда-то в пустоту.
Кажется, ей было глубоко плевать, как там у родителей.
– Ты бы поделала что-нибудь, Лиза, – сказал Гарафеев.
– Игорь, не привязывайся к девочке. Она сейчас в плохом состоянии.
– Так откуда хорошему взяться, когда ты лежишь целыми днями? Встань, соберись, займись чем-то, оно и полегчает.
– Нет сил.
– Знаешь, Лизочка, если ты думаешь, что чем глубже выкопаешь в себе яму отчаяния, чем больше тебе туда насыплется подарочков судьбы, то нет. Так оно не бывает. Это малюткой ты могла зарыдать, и сразу мы с мамой мчались тебя утешить, но теперь ты взрослая. Никто не прибежит…
– К чему эти нравоучения? – огрызнулась Соня.
– Да ни к чему, просто сколько можно изображать? Пусть или скажет нормально, что случилось, или сделает лицо попроще. Не надо, Лиза, на нас отыгрываться за свою рухнувшую жизнь.
Соня поднялась, обняла дочь и покрутила в адрес Гарафеева пальцем у виска.
– Да ничего не случилось! – буркнула Лиза. – Просто он меня заставлял все делать. И убираться, и готовить, и стирать, и все.
