«Бойтесь на здоровье, потому что смелость нельзя просто так взять, как горячий пирожок, – улыбнулся адмирал, – но страх надо оставить на берегу», и Стас почувствовал, как ему становится легче.
После того разговора Стас не сделался безрассудным смельчаком и совсем бояться не перестал, но понял, что страх смерти забирает у человека жизнь. И еще одно понял – ничто не бывает так, как видится со стороны. И даже смерть не так страшна, как ему кажется теперь, хотя бы потому, что некому понять «меня больше нет» и этому ужаснуться.
– Я почел бы за честь надеть рубашку твоего папы.
– Да… Я думаю, хорошо, что он не дожил.
– До чего?
– А ты разве не знаешь?
Стас ничего не ответил.
– Знаешь…
– Это ничего не меняет.
– Это не может ничего не менять.
Они повернули назад к ее дому. Леля спросила, не обидится ли он, если подождет на улице, пока она сходит за рубашкой, а то мама после случившегося слишком нервно реагирует на мужчин в доме.
Стас кивнул.
– Зачем тебе это вообще? – вдруг зло спросила Леля.
Он пожал плечами.
– Я же в школе смеялась над тобой.
– Я этого не помню, Лель.
– Смеялась. Но я считала тебя гордым человеком.
– Я и есть такой.
– Да? Зачем же тебе теперь уцененка, бэ-у?
Стас поморщился.
– Помнишь такое слово из старых книг «порченая»? Вот я теперь такая.
– Ты дура, что ли, Леля?
– Даже мама со мной через силу разговаривает. Вроде жалеет, а все же чувствуется, что она будто брезгует мной. Но она мама, а ты-то чего время тратишь?
Стас осторожно взял ее за руку:
– Ты говоришь так, будто ты вещь, а ты человек и не можешь быть ни бэ-у, ни уцененкой.
Леля осторожно высвободила руку:
– Ладно, извини. Не нужно было поднимать эту тему.
– Наоборот. Я хотел притвориться, что ничего не знаю, просто думал, что тебе так будет приятнее.
– Я предпочитаю искренне.
– Ты права. Ты думаешь, что я был в тебя безнадежно влюблен в школе и так хотел обладать тобой, что теперь подбираю из грязи, так, что ли?
– Типа того.
– Это неправда, Лель. Ты ни в какой не грязи, а просто сильно пострадала.
Она усмехнулась.
– Ты один так считаешь.
– Ты знаешь, что я никогда не любил примыкать к большинству.
– Да, это я помню.
– Все наладится, Лель. Любые раны заживают.
– У живых, наверное, да. Только я чувствую себя мертвой.
Они вернулись во двор. Стас снова сел на качели и стал ждать.
Лели не было долго, так что он успел испугаться, что она совсем не выйдет, обидевшись на его молчание.
Но он действительно не знал, что ей сказать. У мужиков проще, пока дышишь, ты жив, а у женщин, наверное, все иначе.
На мужчину напали, избили, так он отряхнулся и пошел, и забыл об этом, как только перестали болеть ребра. И никто не считает его человеком второго сорта, не называет порченым. Ну отлупили, бывает, дело житейское.
Притом парень обычно получает за дело, а женщина – только за то, что она женщина. Да, официально не виновата, но жених бросает, а родная мать разговаривает через губу.
Наконец Леля вышла с газетным свертком в руках.
– Еле нашла среди форменных рубашек, – сказала она, – не «Монтана», но все же получше того, что на тебе.
– А это точно удобно?
– Конечно. Папа был бы рад, он к тебе очень хорошо относился.
Стас прищурился, вспоминая себя тогдашнего. Волосы до пояса, драные джинсы, наглый взгляд, вечная сигарета… К чему из этого мог хорошо относиться настоящий адмирал?
– Ты врешь, Леля.
– А вот и нет. Когда тебя выгнали из дому, он сказал, что ты мужик и чтобы я к тебе присмотрелась.
– А что ж ты не присмотрелась?
Леля развела руками.
Стас посмотрел вверх и в окне ее кухни заметил женский силуэт, но, возможно, ему просто показалось.
– Ты торопишься? – спросила Леля.
– Нет.
Они сели на скамейке возле клумбы, на которой росли анютины глазки и другая цветочная мелочь.
Стас снова взял Лелю за руку.
– Хочешь, я тебе стихотворение прочитаю?
– Твое?
– Нет. Гумилева. Вот послушай:
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака –
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
И второй… Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.
Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.
Память, ты слабее год от году,
Тот ли это? или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
И тогда повеет ветер странный –
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо; но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.
Крикну я… Но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.
Леля пожала плечами.
