Она налила мне еще стакан воды и сказала: «Пейте, вам это необходимо!» Я влила в себя еще пару глотков, а она тем временем продолжила: «Мы поддерживаем общий протест, и в качестве своего вклада устроили в этой палатке пункт бесплатной неотложной психологической помощи». Она кивнула в сторону хлипкого раскладного столика, который стоял в нескольких метрах от нас, и сказала: «Каждый желающий может записаться».
Я спросила, что происходит после того, как запишешься. Собственный голос показался мне странным, словно принадлежал другой женщине. Девушка объяснила, что после регистрации вас направляют к одному из стажеров, находящихся в палатке. Поначалу желающих было мало, но в последние дни эти слова она произнесла с гордостью – они не успевают принять всех и даже организовали ночные дежурства. Из-за манифестации им пришлось прервать работу на несколько часов, но после полуночи прием продолжится.
– Вы можете остаться здесь, полежать на матрасе, – сказала она и добавила: – Вы никому не помешаете. Как видите, с личным пространством у нас здесь не очень.
●
Мне хотелось сказать ей: «Вы все очень славные, правда. По работе я в основном сталкивалась с насильниками и убийцами, и мне особенно приятно узнать, что в нашей стране еще есть и такая молодежь, как вы, но, при всем к вам уважении, уже поздно, а меня ждут дома…»
И в этот самый миг, в этом фантастическом месте, посреди беспрерывного гула автомобильных клаксонов, меня пронзило осознание простого факта, который давно стал данностью и который я непонятно как больше года ухитрялась не замечать: дома никто меня не ждет.
●
Ближе к полуночи в палатку потянулись пациенты. Они подходили к столу регистрации; их записывали и направляли к психологу – в одну из двух стоящих рядом палаток или к ближайшей скамейке на бульваре. С того места, где я лежала, до меня доносились обрывки разговоров. Не только со скамейки, но и из палаток: стенки у них были тонкие, а входной полог откинут. В одной из них даже имелось небольшое окошко, через которое внутрь проникал воздух.
Я не собиралась подслушивать. Ты прекрасно знаешь, какого мнения я придерживаюсь – мы придерживаемся – о психологах. Особенно после того, что случилось с Адаром. Но я лежала там, на матрасе, и волей-неволей напрягала слух (пожалуйста, Михаил, прими это как «смягчающее обстоятельство»). И, признаюсь, этим людям удалось меня удивить. Дважды.
Во-первых, я была поражена готовностью, чтобы не сказать страстным желанием каждого, кто входил в палатку, полностью обнажить свою личную жизнь перед совершенно чужим человеком, да еще посреди окружающей толкотни. Неужели у этих людей нет родных или близких, с кем можно поделиться сокровенным?
Например, на скамейку села женщина лет пятидесяти. Она рассказала психологу, что уже двадцать лет работает в одном из зданий на бульваре и с того момента, как начались протесты, чувствует, как в ней просыпается жгучая ненависть к начальству: «Они гребут деньги лопатой, а нам платят гроши». Затем – она обращалась к психологу, которого впервые увидела всего несколько минут назад, – добавила: «В последнее время меня посещают по-настоящему страшные мысли. Мне хочется им навредить. Сделать им что-то плохое. Подсыпать им в кофе крысиного яду… Или еще что-нибудь в том же роде. Я не могу избавиться от этих мыслей. Не знаю, что мне с ними делать».
Ответа психолога я не слышала. По бульвару пронеслась группа из сотни бегунов в майках с принтом: «Пробежка за жилье». Психолог и его пациентка продолжали беседовать, как будто промчавшийся мимо потный табун был естественным природным явлением. Зато я страшно испугалась: вдруг кто-то из марафонцев нечаянно меня раздавит. Только после того, как последний из них скрылся из виду, я снова прислушалась. Но поскольку я потеряла нить их разговора, то переключила внимание на другую палатку. Ту, в которой было открыто окошко.
●
Пациент рассказывал женщине-психологу – мне были видны только ее ноги, – что он двадцать лет состоит в браке, но чувствует влечение к мужчинам. Жена ни о чем не подозревает, дети тоже, никто из друзей ни о чем не догадывается, но время от времени он посещает такие места, где может утолить свою страсть. «Я не жду, – говорил он, – что вы предложите мне решение, я не думаю, что такое решение существует. Просто так долго носить в себе этот секрет… это до того… понимаете? Сам факт, что я говорю с вами здесь… Понимаете?»
Подобные беседы длились всю ночь, и я их слушала, качаясь, словно маятник, между изумлением и ужасом: изумлением перед тем, с какой легкостью люди выворачивают себя наизнанку перед незнакомцами, и ужасом перед содержанием их откровений. Во время этих психологических сеансов мимо нас двигались, порой заглядывая к нам в палатку, самые пестрые личности. В открытую всем ветрам импровизированную гостиную врывались бомжи, пьяницы и просто хамы. Но пациентов это не смущало. По крайней мере, у меня сложилось впечатление, что им ничего не стоит на весь бульвар кричать про свои сексуальные отклонения, пагубные пристрастия и про ложь, которой они пичкают своих близких.
Мало-помалу, Михаил, я пришла к довольно радикальному выводу: речь идет не о единичных случаях, а о массовом явлении. Судя по всему, в последние годы граница между «личным» и «публичным», между «внутренним» и «внешним» помимо нашей воли сдвинулась. Если не вовсе стерлась.
●
Моим вторым сюрпризом стала реакция тех, кто называл себя «психологами». И здесь меня тоже швыряло от изумления к ужасу и наоборот. Изумление вызывал их юный возраст (они были в шортах, Михаил! Ничего общего с образом пожилого респектабельного эскулапа с трубкой в зубах, каким я представляла себе доктора, лечившего Адара), их способность – на самом деле потрясающая – внимательно слушать пациента, несмотря на творящийся на бульваре балаган, их искреннее желание ему помочь.
Что меня ужасало? Эти профессионалы ни разу не выступили с моральным осуждением порочных наклонностей, в которых им признавались пациенты! Ни разу! Возможно, самым возмутительным примером была худенькая девушка, которая около двух часов ночи присела на скамейку и поведала своей психологине об остром сексуальном влечении, которое она испытывает к своему старшему брату.
Психологиня слушала. И слушала. И слушала. И наконец только и сказала: «Хорошо, что ты об этом говоришь. Вероятно, нелегко жить с такими чувствами».
Господи боже мой! – хотела я крикнуть. Эта девушка стоит на пороге инцеста. И ты не предостережешь ее, что за моральные последствия у такого акта? Не скажешь ей, что даже у самых отдаленных племен на Амазонке существует полный запрет на секс в лоне семьи?! Ведь это именно то, в чем эта девушка действительно нуждается. Это то, что всем пациентам, толпящимся в палатке и ждущим снаружи, на самом деле требуется. Чтобы им сказали, что есть хорошо и что есть плохо. А вы, вместо того чтобы это им объявить, говорите: плохое оно также и хорошее, и хорошее также и плохое. Да, правда, они покидают палатку с довольными лицами. Кто-то их выслушал не осудив. Кто-то их поддержал. Красота. Всем нам хочется, чтобы нас поддержали.
