6. Я все еще к ней привязан. Это правда. Но должен признать, что это довольно мучительно – жить с женщиной, которая постоянно стремится оказаться где-то не здесь. Которая вечно всем недовольна.
7. И, если уж начистоту, единственное, чем я наслаждаюсь в своих поездках, – это возможность на несколько дней избавиться от ощущения, что я ее не устраиваю. Несколько дней свежего воздуха, свободного от горечи и разочарований.
♦
После телефонного разговора с Асафом я сделала то, чему в последние четыре года регулярно посвящаю каждое утро, – принялась расчесывать свою профессиональную рану. Я просматриваю все рекламные объявления в газетах, отмечая, какие из разработанных мной логотипов еще используются, а какие сменились, потому что клиент пожелал обновить свой имидж. У меня стойкое впечатление, что за минувшие восемь лет компании буквально помешались на дизайнерском лифтинге (зачем заниматься реальным реформированием, если можно просто нарисовать новую картинку?). Фактически из всех моих логотипов, из всего моего «дизайнерского наследия» (ха!), сохранился только логотип фирмы, выпускающей молочные продукты. В тот день я увидела его на газетной странице. Но вместо привычного чувства гордости он вызвал во мне раздражение. Показался устаревшим, чтобы не сказать допотопным.
Я отложила газету и пошла к платяному шкафу.
Если бы я сказала, что наряжаюсь ради Эвиатара, это было бы не совсем верно.
Если бы я сказала, что и не думаю наряжаться, это тоже было бы не совсем верно.
Поэтому я просто опишу тебе, что надела.
Серую юбку, довольно плотно облегающую задницу (по-моему, я была в ней, когда мы ходили в ресторан в Мидлтауне). Узкую желтую рубашку на пуговицах (ты ее не видела). Желто-оранжевые туфли в цвет. На относительно низком каблуке. Я подкрасилась. Совсем слегка. Немного туши для ресниц и чуточку румян. На шею повесила цепочку с восьмиугольным кулоном – самая, пожалуй, подозрительная деталь всего ансамбля (я не носила его с тех пор, как родилась Лири).
Я постучала в дверь: в одной руке – контейнер с подогретыми шницелями, в другой – газета.
В ответ – тишина. В горле защипало горечью обиды: сукин сын, ушел, даже не попрощавшись.
Но через несколько секунд дверь открылась.
– Я заснул, – извинился он.
– Самое время, – улыбнулась я.
– И то правда, – улыбнулся он едва заметной улыбкой.
Я закрыла за собой дверь. Часов на стенах было больше, чем мне помнилось, и они теснились еще плотнее.
Он проследил за моим взглядом и сказал:
– От этого тиканья рехнуться можно. Ловишь себя на том, что вот-вот заорешь.
– В твоем случае это не лучшая идея, – сказала я. – Может услышать соседка сверху. Я не рекомендовала бы тебе привлекать внимание бывшего окружного судьи Дворы Эдельман.
– Спасибо за информацию.
– А ты у нас селебрити. – Я развернула на обеденном столе газету. И села.
Пока он читал, я следила за выражением его лица. Искала признаки смятения. Стыда. Но он быстро бежал глазами по строчкам, явно выискивая полезные сведения. Чтобы выжить.
– Скажи, а ты не можешь отплыть раньше? – спросила я. – Здесь ты ставишь под угрозу всех нас.
– Я не могу отплыть средь бела дня.
– Очень жаль.
Он сложил газету, протянул ее мне и сказал:
– Я верну всем этим людям их деньги. С точностью до гроша.
– Я тебя не осуждаю.
– Конечно же, осуждаешь.
– Есть хочешь? – улыбнулась я.
– Очень.
Я принесла из кухни тарелки и приборы и накрыла на стол.
– А как насчет тарелки для Андреа? – спросил он.
Я рассмеялась. На удивление громко, с облегчением. Мы никогда не осмеливались взглянуть на всю эту историю с Андреа под комическим углом.
– Как хорошо ты смеешься, – сказал он. – Тебе надо чаще смеяться.
Я промолчала. Я не знала, что сказать.
– Приятного аппетита, – сказал он.
Мы начали есть.
Мы не соприкоснулись руками, когда я передавала ему соль.
Мы не коснулись друг друга ногами под столом.
Он вытер рот салфеткой, пристально взглянул мне в глаза и спросил:
– Почему ты помогаешь мне, Хани?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты не обязана мне помогать.
– Потому что ты в беде, – сказала я.
Или: «Потому что кроме меня тебе никто не поможет».
Или: «Потому что Асаф не хочет, чтобы я тебе помогала».
Или вообще промолчала.
– Знаешь, – сказал он, – я ведь звонил своей бывшей подружке. Она бросила трубку.
– Ее можно понять.
– Да, но все же…
– Как долго вы были вместе?
– Восемь месяцев.
Я откинула назад голову и засмеялась.
– Нехорошо надо мной смеяться, – сказал он.
– Я смеюсь не над тобой, а вместе с тобой…
– Что поделаешь? У меня не очень-то получается. Я имею в виду, с женщинами.
– Может, тебе стоит попробовать с мужчинами? – сказала я.
Или: «Какая жалость. Из тебя вышел бы прекрасный отец».
Или вообще промолчала.
(Я не прикидываюсь, Нета. Просто не уверена, что именно сказала, а что только хотела сказать. Что было на самом деле и что могло бы быть, как мне хотелось. Честное слово!)
– Знаешь… – произнес он и закусил губу.
– Что? – Я немного наклонилась вперед.
– Забудь, – сказал он.
– Ненавижу, когда так отвечают, – сказала я.
Я откинулась на спинку стула. Сложила руки на груди. Нахмурилась. Короче, пустила в ход тяжелую артиллерию.
– Ладно, – медленно выговорил он. – Шансов, что мы с тобой еще когда-нибудь увидимся, практически ноль. Поэтому я скажу. Все равно это не имеет никакого значения.
– Так что же?
– Но предупреждаю, тебе это может не понравиться. – Он нацелил указательный палец мне в нос.
– Не угрожай, – сказала я.
Или: «Меня не так уж легко смутить».
Или: «Я тебя слушаю».
Или вообще промолчала.
Он перевел взгляд с меня на настенные часы. У меня возникло ощущение, что он так ничего и не расскажет. Но я ошиблась.
– Когда вы с Асафом только начали встречаться, – сказал он, глядя в сторону, – вы как-то в субботу приезжали в Нагарию. Асаф уже не жил дома, и родители попросили меня освободить для вас мою комнату.
