Я заранее заготовила первую фразу. Несколько проникновенных слов. Я уже представляла себе, как пройдет эта встреча: когда в разговоре повиснет пауза; когда она укажет мне на очевидную связь между моими страхами по поводу Лири и моей матерью; когда из моих глаз хлынут освободительные слезы и она протянет мне носовой платок с приятным легким ароматом; когда она кинет быстрый взгляд на настенные часы у меня за спиной, слева; когда я возьму чек и спрошу, не изменилась ли цена; когда она на прощанье опустит руку мне на плечо; когда я энергичным быстрым шагом пойду от ее подвальчика к парковке через благоухающий цветами сад и медленно поеду по холмам к шоссе номер один, слушая по радио свои любимые песни (например, «Out on the Weekend» Нила Янга); я снова буду более или менее способна воспринимать музыку, позволяя ей проникать в меня и струиться по венам…
И нате вам! Никакого сада, никакого Нила Янга. Один телефонный звонок, и я кубарем скатилась с лестницы, так сказать, вернулась в исходную точку.
Нета, случилось кое-что, о чем я никому не могу рассказать. Но я обязана, просто обязана хоть с кем-нибудь этим поделиться.
♦
Положение настолько серьезно, что вчера я начала искать церковь с исповедальней. Поехала в американскую колонию. Помнишь, как-то раз Номи – она еще работала в Обществе защиты природы и любила повторять слово «волшебно» – устроила нам туда экскурсию? Там мы и наткнулись на эту церковь, которую посещают иностранные рабочие.
На этой неделе я отправилась туда и бродила по округе почти два часа, но не обнаружила и следов этой церкви. В конце концов я остановила парня, который катил мимо на велосипеде (точно в твоем вкусе – трехдневная щетина и плечи!), и он сказал, что здесь и правда была церковь, но год назад ее снесли бульдозерами и на ее месте построили офисное здание. Вот же оно, прямо перед вами.
– А я-то думала, что церкви вечны, – сказала я ему.
Он рассеянно кивнул и покатил дальше (ты заметила, что молодые парни нас уже просто не видят? хотя тебя они, может, еще видят…). А у меня вдруг как-то опустились руки.
Знаю, знаю. Надо было продолжать искать. Но я в последнее время постоянно так себя веду. Легко бросаю начатое…
«Это не та Хани, которую я знаю». Мне кажется, я слышу, как ты это подумала. Или даже сказала вслух, сидя у себя в гостиной в Мидлтауне.
Наверное, поэтому я тебе и пишу. Ты помнишь меня в моей лучшей «версии». Стоит мне написать твое имя вверху страницы, и я чувствую, что стала хоть чуточку чище.
Не думай, у меня здесь полно подруг (люди от меня не шарахаются! Впервые в жизни!), но ни одной из них я не доверяю. С большинством (на самом деле со всеми, просто выражение «со всеми» звучит слишком мрачно) я познакомилась благодаря детям. В провинции контакты завязывают именно так. Мамаши, поджидая своих отпрысков у дверей детского сада, перебрасываются парой слов; потом кто-то предлагает отвести всю компанию на совместный полдник; если он не заканчивается катастрофой, вскоре организуют еще один полдник; пока ребятня общается между собой, мамаши болтают; поначалу обсуждают детей: они все – чудо, хотя порой с ними, конечно, нелегко; потом перекидываются на воспитательницу: не слишком ли ей жирно, два выходных в неделю? Один еще куда ни шло, но два?! То, что по утрам она читает им газеты, – это супер, но вряд ли таким малышам следует понимать, чем ракета «Кассам» отличается от ракеты «Град». Кстати, в воскресенье в парке проводится акция, детей будут бесплатно кормить обедом; заманчиво, правда? Можно, например, заказать пиццу… А ты слышала, летом открывается новый бассейн? Ну, это мэр перед выборами старается… Согласна, лучший в районе педиатр – это доктор Каспи; попасть к нему непросто, но имеет смысл отсидеть в бесконечной очереди и вытерпеть грубости его помощницы в приемной, я в это время пересматриваю фотографии прошлого отпуска – мы ездили в Шварцвальд, – поразительно, как всего за год выросли дети…
Поначалу я все ждала, когда в потоке этого пустого трепа прорежется что-то серьезное. Это только осторожное зондирование, говорила я себе, что-то вроде взаимного прощупывания. Еще чуть-чуть, и хотя бы одна из нас избавится от желания изображать свою жизнь в розовом цвете, и тогда между нами завяжется по-настоящему интересный разговор.
Со временем я поняла, что этого не случится. Все останется как есть. Посадка на рейс номер 000, вылетающий в никуда.
«Но это ведь зависит и от тебя тоже!» – слышу я твое восклицание, доносящееся с того берега Тихого океана (или Атлантического? Никак не запомню, какой из них нас разделяет). «Почему бы тебе, Хани, самой не направить беседу в более глубокое русло?»
Ну конечно. Не думай, что я не пробовала. Разбрасывала приманки. Но ни одна из них не клюнула.
Я, например, говорила: «Иногда меня так и подмывает послать все к чертям». Или: «После рождения детей я совершенно перестала читать. Из-за этого в жизни образовалась какая-то пустота». Или: «Моя дочь все еще разговаривает с воображаемыми подругами. Боюсь, как бы она не закончила, как моя мать».
В ответ – неловкое молчание. Опущенные взгляды.
После нескольких неудач я оставила эти попытки. Ограничилась трепотней. Через несколько лет в квартале появилась новая мамаша, не знакомая с принятыми у нас нормами поведения. Как-то раз мы с ней вместе ждали детей после занятий в секции дзюдо. Вдруг она сказала: «Мне в последнее время так тоскливо… Не представляю, как мне быть. Боюсь, если ничего не изменится, муж меня бросит…» И я в ответ мгновенно сделала каменное лицо. Мне стало страшно, что, если после долгих лет молчания я открою рот, из него хлынет лава, которая сожжет все вокруг.
(Помнишь тот вечер в Гватемале, когда нас водили смотреть на вулкан? Он спал уже 200 лет, но вдруг начал плеваться дымом. И знаешь? Мне кажется, что за все годы нашей дружбы это был единственный раз, когда я видела тебя испуганной. По-настоящему испуганной.)
♦
Этот знак ♦ говорит о том, что я встала из-за стола, чтобы что-то съесть или зайти в туалет. Или о том, что я собираюсь писать о чем-то особенно трудном и должна сделать передышку, перед тем как…
♦
Мне сейчас очень страшно, Нета. Я боюсь, что, если не расскажу кому-нибудь о том, что со мной происходит, просто сойду с ума. «Ничего нового, Хани, – ответишь ты. – Ты всегда боялась сойти с ума». – «Верно, – скажу я. – Только на этот раз все серьезно. Объясняю. Если на дереве одна сова, это ничего. Если две, терпимо. Но что, если однажды ночью их там будет три?»
♦
Хотя погоди. Прежде чем перейти к совам, я должна перед тобой извиниться. За то, как себя вела во время твоего последнего приезда в Израиль.
(Может, ты уже все забыла? Или вообще не придала этому значения? Может, наша дружба жива только для меня, а для тебя она уже давно увяла, и ты даже не понимаешь, с какой стати я без конца делаю эти лирические отступления в скобках?)
Это была прекрасная идея – свозить детей в Иерусалим, в места нашего детства. Нет, правда. Показать им, где мы играли в три палки, – судя по всему, эта игра распространена только в нашем городе. Где прятались, когда убегали из дома. Где в первый раз пытались прокатиться на велосипеде без страховочных колесиков…
