В возрасте нескольких месяцев Уэсли стал так или иначе реагировать на определенные слова и фразы, которые я часто использовала. Это не было дрессировкой – он учился самостоятельно, подобно ребенку, постепенно выучивающему значение новых слов, повторяемых раз за разом для описания одних и тех же предметов или событий.
– Уэсли та-а-а-ако-о-о-ой красивый. Мама считает, что ты о-о-о-очень красивый, – ворковала я, гладя его по щеке и целуя в клюв.
В какой-то момент он начал ассоциировать эти слова с лаской. Теперь стоило мне сказать «Ты та-а-а-ако-о-о-ой красивый» с другого конца комнаты, как он тут же прикрывал мигательные перепонки, поворачивал лицо вбок и застенчиво дергал пару перышек, пока я не подходила и не начинала его гладить.
Уэсли обожал, когда его называли красивым. Так что когда мне изредка приходилось просить Вэнди или маму присмотреть за ним, я велела им говорить ему «Ты такой красивый» или «Пора спать», чтобы успокоить его, если он начнет бузить, и еще говорить «Вот твои мышки», кормя его. Он всегда успокаивался, заслышав из чужих уст свои «ключевые слова». Он их знал. Он их понимал, и они работали.
Еще когда он был совенком, я всегда проговаривала вслух все, что я делала. Теперь я могла подойти к его насесту и спросить: «Уэсли, хочешь мышек?» Если он был сыт и не хотел, он отворачивался. Если был не сильно, но все же голоден, то смотрел на меня, медленно прикрывая мигательные перепонки. Если он был по-настоящему голоден, он прыгал в мою сторону, кричал и иногда издавал просительный визг, напоминающий звук ножовки, которой проводят по металлу.
Впоследствии реакции Уэсли усложнились. Он мог на целые серии вопросов отвечать своей совиной разновидностью «да»: опускание век и иногда даже радостные звуки при неразрывном зрительном контакте; или же своим вариантом «нет»: отворачивание головы. Мы в какой-то момент разработали целую коммуникативную систему, похожую на игру в «двадцать вопросов».
– Уэсли, хочешь мышек? (Вне зависимости от количества мышей я постоянно использовала слово «мышки», даже если мышка была всего одна. Мне слабо верилось в то, что он поймет разницу между единственным числом и множественным.)
Не будучи голодным, Уэсли отворачивался.
– Ладно, Уэсли, хочешь наружу?
Снова поворот головы – снова «нет».
– Уэсли, хочешь поиграть с водичкой?
Опять то же самое – «нет».
– Уэсли, хочешь обнимашек?
Тут же его голова разворачивалась обратно лицом ко мне, он устанавливал зрительный контакт и негромко пищал. Ага, вот оно что. Обнимашек хотим.
Уэсли дошел до всего этого сам. Я не пыталась приучить его со мной общаться, как биологи учат, например, попугаев или шимпанзе. Вдобавок, с чисто научной точки зрения, Уэсли не общался со мной вербально. Я, впрочем, считаю, что многие из постоянно совершаемых им действий можно было счесть примитивной формой языка жестов, да и звуков тоже, если считать язык системой коммуникации, постоянно обеспечивающей связь между двумя разумными существами.
Уэсли изумительно вписался в нехарактерную для сипухи среду обитания: в помещение, да еще и с человеком под боком. И он общался. Я не стану заявлять, что у всех сипух есть зачаточные способности к развитию языка, но я с абсолютной уверенностью заявляю, что конкретно эта сипуха при помощи своей обширной слуховой коры головного мозга развила примитивную языковую систему, позволяющую лучше адаптироваться к данной среде обитания. Поскольку я разговаривала с Уэсли с младенчества, пока развивался слуховой участок коры его мозга, мне кажется, он сначала установил связь между действиями и словами, а затем – между действиями и определенными комбинациями слов, такими как «пора спать».
Человек тоже способен понимать собеседника, говорящего на языке, на котором не говорит он сам. Одна из моих лучших подруг выросла в японской семье, в которой они с братьями и сестрами говорили только по-английски, а их родители – исключительно по-японски. Так вот, их родители понимали английскую речь, а дети – японскую, хотя ни те, ни другие не могли воспроизвести язык, который с легкостью понимали на слух.
По той же логике было неважно, что Уэсли физически не мог издавать человеческие звуки из-за устройства своих голосовых связок, как и то, что я по тем же причинам не могла издавать звуки, которые издают совы. Мы нашли способ общаться на собственном языке звуков и жестов.
В возрасте двух лет Уэсли начал приспосабливать свои связки к тому, чтобы издавать новые звуки с широким спектром новых значений. Например, он менял продолжительность, громкость и тональность звука, обозначающего просьбу. Разные варианты этого звука выражали разные просьбы. Один означал: «Я хочу, чтобы ты открыла дверь». Другой означал: «Я хочу воды». Третий означал: «Отпусти меня с насеста». У одного этого «просительного» звука было около двадцати вариаций. Я учила его язык подобно тому, как он учил мой.
Если я хотела, чтобы он сел мне на руку, я говорила: «Уэсли, иди сюда» – и протягивала руку, хлопая по месту, на которое он должен был приземлиться, и он тут же летел ко мне. Но иногда ему не хватало уверенности, поскольку кожа на моей руке относительно свободно перемещалась по мышцам, и это выглядело не очень надежной «посадочной площадкой». Тогда он мотал в полете головой, садился неподалеку и ждал, пока я сама его подберу. Когда я пела или включала музыку в комнате, он тряс головой, как будто его ушам было от этого больно. Вообще, наверное, так и было. С учетом его феноменального слуха моя музыка должна была казаться ему нестерпимо громкой. Так что синтезатор из комнаты пришлось вынести, а музыку с дисков слушать в наушниках.
Однако даже после этого я заметила, что он иногда продолжал трясти головой, хотя никакой музыки уже не было. Я волновалась за его уши и впервые совершенно не знала, что делать. Я позвонила доктору Пэнфилду.
– Я боюсь, что у него воспаление среднего уха, – сказала я.
– Это вряд ли. Он не казался расстроенным или переживающим из-за чего-то? Ты ничего нового в комнату не приносила?
– Вообще да, я повесила новые картины. Но при чем тут его уши?
– А дело вовсе не в ушах, – ответил доктор Пэнфилд. – Сипухи часто так делают, если они в чем-то не уверены, чем-то расстроены или если их что-то раздражает. Чаще всего это какая-нибудь мелочь, недостаточная для шипения. Тряска головой – это у них почти бессознательное, но именно это она и выражает. Даже новая картина на стене может вызвать такую реакцию.
Доктор Пэнфилд практически сразу же определил, что именно пытался донести до меня Уэсли. Он научил меня наблюдать как можно пристальнее и замечать даже такие мелочи, которые большинство экспертов пропустили бы. Именно благодаря этому я смогла понять, что, меняя издаваемые звуки, Уэсли меняет их значение. Он все больше и больше модифицировал стандартные звуки, издаваемые сипухами, под определенные ситуации. Тут помогало еще и мое музыкальное детство – я хорошо различала тона и ритм. Я замечала каждое отклонения от стандарта и запоминала его. Такие легчайшие изменения обычно привязывались к определенным ситуациям, например, к тому, что я открыла окно или ответила на звонок. Со временем мне стало легче понимать, что он пытается мне сказать. За те девятнадцать лет, что я прожила с Уэсли, я стала свидетельницей такому, о чем прежде не было никаких упоминаний. Великий биолог Бернд Хайнрих отмечал в своей книге «Сова одного человека», что его виргинский филин лишь в два года начал изменять свои звуки подобным образом. Однако доктор Хайнрих и продержал его у себя как раз два года, так как лишь готовил его к жизни в дикой природе.
