Я едва сдержала не сильно уместный смех.
– Курт, прости. Я была уверена, что все получится. По крайней мере, мы попытались.
Я должна была сразу догадаться, что Уэсли никогда не примет чужого человека, дышащего под одеялом, за меня. Я просто катастрофически недооценила его ум. В конце концов, если сова способна услышать сердцебиение мыши под снегом, то уж сердцебиение здоровяка Курта явно не пропустит и не примет за мое.
Курт вышел из комнаты, старательно обходя насест Уэсли, а тот последний раз дернулся и клацнул клювом ему вдогонку.
Теперь, когда Уэсли уже неплохо летал, ему требовался новый, взрослый насест. Я купила насест для попугаев и слегка доработала его своими силами. В итоге получилась конструкция примерно четырех с половиной футов в высоту, с деревянной перекладиной наверху, где Уэсли мог стоять, и круглой платформой внизу, около трех футов в диаметре. К перекладине я привязала поводок таким образом, чтобы он ни в чем не запутывался и не перекручивался, а область под перекладиной я набила кусочками кожи и мелкой проволочной сеткой, чтобы Уэсли ненароком не обмотал поводок вокруг нее и не оказался прикован к месту.
Платформу я застелила полотенцами и примотала кусочки кожи скотчем. Коробка-гнездышко канула в лету. На своем новом насесте Уэсли выдумал новую игру.
Однажды поздно ночью (в три часа утра, если быть точной) я, вместо того чтобы спать, наблюдала за играми Уэсли. Он точно знал длину своего поводка и летал кругами ровно по окружности, играя в «вертолетик», а потом бросился на насест, изо всех сил ударяя по перекладине выброшенными вперед лапами так, чтобы силу удару сообщили все мышцы от груди до самых пальцев. Бам! Какой удар! В моей голове этот звук стал прочно ассоциироваться со счастьем. После этого он спрыгнул с перекладины на платформу с глухим «пум!».
Потом он намеренно спрыгнул с платформы и повис вниз головой, как гигантская золотистая летучая мышь. Наслаждаясь видом из положения вверх ногами, он оглядел комнату. Когда он сделал это впервые я попыталась помочь ему перевернуться, но он так раздраженно взбрыкнул, что я оставила его в покое и больше не вмешивалась. Когда ему надоедало болтаться вниз головой, он дотягивался когтями до полотенец на платформе, цеплялся за них и подтягивался при помощи мышц живота, как заправский гимнаст на турнике. Он развлекался этим на протяжении всей своей жизни. Я часто заходила в комнату и заставала его в этом положении. Иногда я все же поднимала его обратно на насест, чтобы убедиться, что все хорошо, но с ним всегда было все в порядке. Я знала лишь один пример подобного поведения у сов в дикой природе, да и то по фотографии, на которой сова свисала с ветки с точно таким же, как у Уэсли, довольным выражением лица. Фотограф утверждал, что у нее все было под контролем, так как она с легкостью подтянулась и села обратно на ветку, когда ей наскучило. Вороны, кстати, иногда тоже так развлекаются.
Все документальные фильмы о дикой природе по телевизору в один голос утверждают, что игры нужны молодым особям для развития необходимых для выживания боевых и охотничьих навыков, координации и мышечной силы. Но это распространенное мнение на самом деле довольно далеко от правды – представители некоторых видов не играют вовсе, однако вполне себе выживают. На маленькой ферме Вэнди вместе с нами жили, помимо прочих, куры, гуси, австралийские попугаи и какаду, за которыми мы внимательно наблюдали на каждой стадии их развития. Личный цыпленок Энни, Эркомер, никогда не пытался играть с ней, хоть и был, естественно, абсолютно ручным. Другие же виды птиц, такие как попугаи и их близкие сородичи – и да, совы, – продолжают играть, даже будучи уже совсем взрослыми. У одной знакомой Вэнди жила малая ушастая сова, которая постоянно играла, подобно котенку с крыльями, уже в глубокой старости.
Я не думаю, что игры у животных напрямую связаны с охотничьими инстинктами, поскольку даже во взрослом возрасте играют не только хищники, такие как совы, выдры, кошки и собаки, но и, например, крысы, мыши, бурундуки и козы. В одном заповеднике, где я работала добровольцем, жили бенгальские тигры, которые часами играли, плескаясь в своем бассейне. Один из них всюду таскал с собой свой любимый красный мячик – он сам себе его кидал, катал по земле носом и бросал в воду, а затем прыгал за ним. Иногда он вытаскивал его из воды, ложился на спину и начинал жонглировать им всеми четырьмя лапами, как котенок. Его товарищи частенько присоединялись к нему, катаясь по земле и рыча, как набирающие обороты «харлеи».
Так почему же одни животные так склонны к играм, а другие – нет? Или же они все любят игры, и дело лишь в том, что мы не способны опознать игру в их поведении? Так или иначе, играют животные абсолютно точно не только для развития полезных навыков. Это крайне интересная тема для масштабного исследования, лишенного предвзятости многих западных ученых, которые выступают против применения к животным понятий «развлечение» или «азарт» из нежелания их очеловечивать.
В тринадцать лет Уэсли любил играть не меньше чем в год. Конечно, я могла бы сказать, что он просто привык к определенным поведенческим паттернам, провоцирующим выплеск эндорфина в кровь, но зачем? Может, ему это просто нравилось. Откуда взялись наши собственные чувства, если не от наших животных предков? Многие человеческие эмоции весьма похожи на эмоции животных. Мы – это они, а они – это мы.
Однажды, когда я спустила Уэсли с поводка, он спикировал на подушки на моей кровати, тут же взмыл обратно в воздух и, практически не теряя скорости, перелетел через всю комнату и врезался в диван, вонзив в него свои когти и оставив на нем глубокие отметины – котенок с крыльями, ни дать ни взять. Затем он подлетел к висящей на стене картине, схватился за раму и замахал крыльями, стуча ею о стену. Наконец, он отпустил картину, ловко развернулся в воздухе боком и спланировал на пол. На полу он тщательно исследовал каждый уголок комнаты, каждый чемодан, каждую коробку и сумку. Потом он на полной скорости побежал по направлению к шкафу, дверцу которого я оставила открытой, и запрыгнул внутрь.
Некоторое время я слышала, как он там рылся, а затем все стихло. Хмм, как-то подозрительно тихо. Я уже начала волноваться и заглянула в шкаф посмотреть, как он там. В шкафу обнаружился Уэсли, балансирующий на шпагате, зацепившись лапами за два платья. Он застрял, причем в совершенно нехарактерной для него манере – застрял тихо. Я вспомнила, что в дикой природе животные, попав в беду, чаще всего стараются замереть и не двигаться, чтобы не привлечь хищников в момент своей беспомощности. Он наверняка переволновался, застряв в неведомом прежде пространстве, но все же позволил себя вытащить и вернуть на насест.
То был далеко не последний раз, когда Уэсли решил заняться альпинизмом в моем шкафу. Смотря с пола на темные промежутки между вещами, он наверняка инстинктивно воспринимал их как дупла в деревьях. В порыве исследовать «дупло» он карабкался вверх по моим платьям, подобно скалолазу, который поднимается между двумя утесами враспор. В какой-то момент его лапы оказывались расставлены слишком широко, и он застревал в таком положении, цепляясь когтями. Находя его в этой позе, я обычно слегка подталкивала его снизу, помогая добраться до вешалок.
