Элоди объяснила ей про коробку из архива и сумку с инициалами Эдварда Рэдклиффа.
– В сумке была папка для документов с инициалами Джеймса Стрэттона; единственное, что в ней лежало, – вот эта фотография.
– Так, значит, Рэдклифф дружил с вашим главным героем?
– Никогда не встречала даже намека на что-либо подобное, – призналась Элоди. – Это-то и странно.
Она глотнула кофе, думая о том, продолжать или нет. В ней боролись два противоположных желания: с одной стороны, жажда поделиться с Пиппой всем, что она знала и подозревала в связи с этим, а заодно получить от подруги какие-нибудь ценные сведения по истории искусств; с другой – странное, похожее на ревность чувство, охватившее Элоди, когда она передавала Пиппе снимок, – стремление не делиться этой историей ни с кем, держать при себе и набросок, и фото. Однако она сочла этот импульс не только необъяснимым, но и недостойным, а потому усилием воли продолжила:
– Но в сумке был не только снимок. Там был альбом.
– Что за альбом?
– В кожаной обложке, примерно вот такой толщины, – она показала на пальцах, – много страниц, и на каждой рисунки, наброски: чернильные, карандашные. Иногда и записи. Думаю, он принадлежал Эдварду Рэдклиффу.
Пиппа, никогда ничему не удивлявшаяся, даже присвистнула. Но сразу опомнилась:
– Может, в нем есть то, что поможет датировать рисунки?
– Я еще не просмотрела его как следует, лишь мельком, но папка Стрэттона помечена восемьсот шестьдесят первым годом. Конечно, у меня нет доказательств того, что эти двое были как-то связаны между собой, – напомнила она, – только их вещи почему-то оказались вместе и пролежали так сто пятьдесят лет.
– А какие наброски? Что на них?
– Фигуры людей, профили, пейзажи, дом какой-то. А что?
– Ходили слухи о некой незавершенной работе. После смерти невесты Рэдклифф еще писал, но уже без прежней одухотворенности и на другие темы, а потом поехал за границу и утонул. В общем, трагедия. Но миф о его «незавершенном шедевре» до сих пор живет в историко-художественных кругах, обрастает подробностями: многие и сейчас еще надеются, что картина найдется, гадают, что на ней могло быть, строят теории. Время от времени кто-нибудь из ученого сообщества всерьез проникается этой темой и даже посвящает ей статью, хотя никто до сих пор не доказал, что картина на самом деле существовала. Короче, это миф, но такой соблазнительный, что вряд ли ему суждено умереть.
– Думаешь, альбом может иметь к ней отношение?
– Трудно сказать, я же его не видела. Или у тебя в сумке есть еще одно чайное полотенце с сюрпризом?
Щеки Элоди вспыхнули.
– Что ты, альбом нельзя выносить из архива.
– А давай я загляну к тебе на следующей неделе, и ты дашь мне взглянуть на него, хотя бы одним глазком?
Элоди снова почувствовала неприятное напряжение в области желудка.
– Только сначала позвони: мистер Пендлтон в последнее время на взводе.
Но неустрашимая Пиппа только махнула рукой:
– Само собой. – И откинулась на спинку стула. – А я пока займусь твоим платьем. Я уже вижу его: роскошное, романтичное. Такое современное и в то же время викторианское.
– Я никогда особенно не следила за модой.
– Эй, ностальгия – это как раз последний писк.
Конечно, Пиппа сказала эти слова любя, но сегодня они почему-то раздражали. Элоди действительно была склонна к ностальгии, но терпеть не могла, когда ее в этом уличали. Прежде всего, само это слово жутко оболгали. Теперь им пользуются, когда хотят назвать что-то или кого-то сентиментальным, но ведь это совсем другое. Сантименты – они слащавые, слезливые, липучие, тогда как ностальгическое чувство – всегда острота переживания и боль. Ностальгия – это извечный протест человека против бега времени, и надежда остановить мгновение, чтобы еще раз увидеть человека или место или поступить иначе, и мучительное осознание несбыточности своих желаний.
Но Пиппа хотела лишь поддразнить ее и теперь, собирая свои пожитки, даже не подозревала, о чем думает подруга. Правда, она, Элоди, что-то расчувствовалась сегодня. И вообще сама не своя с тех пор, как заглянула в сумку из той коробки. То и дело отвлекается, будто забыла что-то важное и теперь пытается вспомнить, что это и где оно. Прошлой ночью ей даже приснился сон: она была в том доме с рисунка, вдруг дом стал церковью, и она поняла, что опаздывает на свадьбу – свою собственную, – и побежала, но ноги не слушались ее, гнулись на каждом шагу, словно струны, а добежав, она поняла, что опоздала: свадьба давно кончилась, шел концерт, и ее мать – тридцатилетняя, как на фотографиях, – сидела на сцене и играла соло на виолончели.
– Как твоя свадьба, готовишься?
– Все хорошо. Нормально. – Ответ прозвучал суше, чем она планировала, и Пиппа это заметила. Но Элоди совсем не хотела увязать в трясине душевного разговора, имеющего целью вскрытие всех ее внутренних нарывов, и поэтому шутливо добавила: – За подробностями – к Пенелопе. Она говорит, все будет очень красиво.
– Главное, пусть не забудет тебе сказать, когда и куда явиться.
Они обменялись заговорщицкими улыбками, и Пиппа с обжигающей прямотой спросила:
– А как поживает женишок?
Пиппа и Алистер не поладили сразу, и неудивительно: Пиппа была девушка самостоятельная, своих взглядов никому в угоду не меняла, резала правду-матку и на дух не выносила дураков. Не то чтобы Алистер был дураком – Элоди болезненно поморщилась от своей мысленной оговорки, – просто оказалось, что они с Пиппой очень разные.
Сожалея о своей недавней резкости, Элоди решила немного подыграть подруге и посплетничать.
– Ему, похоже, нравится, что его мама командует парадом.
Пиппа усмехнулась:
– А твой папа что?
– Ой, ну ты же его знаешь. Он доволен, если я довольна.
– А ты довольна?
Элоди со значением взглянула на подругу.
– Ладно, ладно. Вижу, что довольна.
– Он нашел мне записи.
– Значит, он не против?
– Кажется, нет. По крайней мере, ничего не говорил. Наверное, он, как и Пенелопа, считает, что это восполнит ее отсутствие.
– Ты тоже так считаешь?
Элоди не хотела начинать дискуссию.
– Ну, на свадьбе ведь все равно нужна музыка, – сказала она, оправдываясь. – Почему бы и не семейная?
Пиппа хотела что-то сказать, но Элоди ее опередила:
– А я тебе говорила, что мои родители женились по залету? Свадьба была в июле, а я родилась в ноябре.
– Так-так, ты, значит, зайцем на этот свет протырилась.
– И как всякий нормальный заяц, не люблю привлекать к себе внимание, на вечеринках всегда ищу укромный уголок.
