Это и была Хадиджа.
С тех пор — они как бы встречались. Нет, это конечно было невозможно ни при каких обстоятельствах — высокородная пуштунка Дуррани и сын британского дипломата, тем более, когда одному тринадцать, а другой — двенадцать. Более того… Джек шутил на эту тему, а они не то что не целовались — он даже не видел ее лица. Она ни разу не сняла паранджу, даже для него. Но глаза… он видел только глаза, но этого оказалось достаточно. Ее глаза были огромными, и какого-то странного, светло-зеленоватого оттенка. Он никогда не видел таких глаз ни у одной девчонки. И был уверен, что не увидит…
— Привет… — сказал он по-английски
— Привет…
Он учил ее языку. А она учила его. Они обменивались письмами, пряча их в укромных уголках школы… он писал на английском, а она на пашту. Посол Керзон вряд ли знал, что его сын — уже может неплохо работать в качестве переводчика. И был сильно удивлен тому, как настойчиво его сын изучает пашту, буквально засыпая в обнимку со словарем издательства Бедекера.
— Как дела?
Хадиджа не ответила. Он сидел в двух шагах от нее, остатки света от фонаря делали ее накидку светящейся маленькими, прозрачными искрами. И чувствовал себя полным кретином — потому что не знал, что делать и что говорить.
— Что-то случилось? — спросил он и переспросил на пушту — ца пешада?
— Ты… должен прийти последний раз.
— Что? Почему последний раз.
— Ты должен уйти — повторила девушка
— Что произошло?
— Я жених.
Сначала он не понял.
— Жених? Что за жених?! У тебя есть жених?
— Ты должен уходить.
— Я не уйду.
— Уходить! — почти крикнула она
— Я не уйду — повторил Мэтт — я… ты мне нравишься. Честно. Честно — честно.
— Нельзя — сказала девушка
— Но почему?
— Ты англиз. Я пуштун. Нельзя.
— Плевать — решительно заявил Мэтт — я сын посла, понимаешь? Это очень высокая должность. Ты любишь меня?
— Ты англиз… — со вздохом сказала девушка
— Ты любишь меня? — настаивал Мэтт — скажи
Она заплакала. Как то так получилось, что он оказался рядом. И обнял ее, сам не зная, что делать…
— Хадиджа. Я честно… я поговорю с отцом.
— Нельзя — всхлипнула девушка
— Мы ничего плохого не делали. Пусть нам позволят дружить. Я скоро стану мужчиной и пойду в армию. Я смогу содержать семью, вот увидишь…
— Ты англиз…
— Да черт возьми, и что с того?! Если хочешь — я приду и поговорю с твоим отцом, хочешь?
Хадиджа покачал головой и вдруг резко обернулась, что-то услышав. Мэтт почувствовал неладное… вылетевшая из темноты палка метила в голову, но ударила в плечо, которое тут же онемело. Следующий удар — афганец нанес в пустоту, Мэтт сблизился с ним и провел правой ответный, боксерский. Как и все мальчишки — он боксировал и боксировал неплохо. Афганец свалился — афганцы вообще были слабыми на удар. Услышав сопение — он снова развернулся на сто восемьдесят. Выхватил из-за пояса пистолет.
— Дреш! — слова как то пришли на ум сами собой — фаери мекунам!
Афганцы — их было трое, на них были белые, заметные даже в темноте одежды — резко, как вкопанные остановились. Потому что эти слова — часто слышали на улицах ночного Кабула, и означали они — стой, буду стрелять. Тот, кто не останавливался — потом мог жаловаться исключительно Аллаху Всевышнему…
— Дреш… — повторил Мэтт, взводя курки.
Их было трое — а стволов два и один не заряжен. Но афганцы не посмели тронуться с места. И Мэтт с холодным удовлетворением отметил — и эти боятся. Трое — боятся одного. Хорошая штука оружие…
— Дреш… — еще раз повторил Мэтт и сделал маленьких шажок вперед — тер ша.
Афганцы — сделали шаг назад.
— Что происходит?
Сказано было по-английски. Афганцы отступили и поклонились.
Мэтт чуть опустил пистолет
— Кто ты такой, бача?
— Я не бача. Я Мэтью Керзон.
Мужчина был приземист, бородат, одет он был в домашнее — видимо, наспех выскочил из дома в том, в чем был.
— Что ты делаешь в моем саду, Мэтью Керзон?
— Сэр, я просто…
— Хадиджа…
Девушка проскользнула мимо парня и остановилась около отца. Тот влепил ей пощечину, от которой та упала. Мэтт снова вскинул пистолет.
— Сэр, клянусь Богом…
— Ты оскорбил стены этого дома. Попрал его гостеприимство.
— Сэр, мы ничего плохого не делали! Клянусь Богом, мы ничего плохого не делали!
Афганец хорошо говорил по-английски. Впрочем, в Арке, городском дворце Короля и одновременно — месте, где заседает Королевское правительство — другого языка не признают. Все заседания Правительства ведутся на английском.
— Пройдет много времени, прежде чем ты научишься уважать чужие традиции и обычаи, Мэтью Керзон. Ты оскорбил меня, возможно и сам того не желая. Но наш народ не сносит оскорблений — никаких — и ни от кого. Только потому, что ты не мужчина — я отпускаю тебя живым. Иди, и больше не приходи сюда.
Мэтт упрямо вскинул подбородок
— Сэр, я мужчина и британский подданный.
— Ты щенок, который скоро станет волком. Когда это произойдет — у моих сыновей появится возможность отомстить. И у тебя — появится такая возможность. А чем все это закончится — в воле одного лишь Аллаха. Теперь иди. Пусть твой отец — научит тебя, как вести себя…
— Иди… — пролепетала Хадиджа.
И Мэтт, не сгибая спины — вышел за дверь, которую перед ним открыли.
* * *
Всю обратную дорогу — уже совсем потемну, при том, что ночью ходить по афганским кварталам форменное безумие — ему казалось, что за ним следят. Но напасть — так и не решились. А у ограды особняка — его ждал садовник, мистер Джиллинг и отец с ремнем. Мэтт даже не успел спрятать пистолет…
* * *
— Полагаю, сэр, по-хорошему ничего уже не может быть решено…
Хадиджа не пришла в школу. И на следующий день. И через день. И через еще один день. А еще через день — пришел человек из посольства и сказал, что надо срочно поговорить.
Посол раскурил дурную, турецкую сигарету. Он их курил, когда было дурное настроение. Дурной табак — к дурному настроению.
Человек был начальником станции MI-5. Но Мэтт этого не знал — он ничем не был похож на барона Колтрейна. Скорее он был похож на врача, который ставит клизмы.
— Гилани подал официальную жалобу?
— Нет, но вы же знаете, как это делается. Слухи уже идут и слухи нехорошие. Он просто вынужден будет действовать, если хочет сохранить лицо. В противном случае — от него отвернется все его племя и он, скорее всего, будет убит.
