Но и афишировать свое присутствие — они так же не желали. Потому вагон-ресторан не был закрыт, только если кто здесь и был из одесситов — вел он себя необычно тихо. Ибо в Одессе все знали, кто есть кто, и вопросов лишних не задавали…
— Господа…
Флагман-минер — отодвинул халдея буквально грудью. Морская, севастопольская закалка — приучила не обращать внимания на мелкие неприятности. Тем более, если в Одессе криминал контролировал целые районы, то в Севастополе, случись ворам выступить, их бы потом даже и не нашли…
— Ужин нам принеси, любезнейший. Чтобы все красиво было…
Моряки, авиаторы уже занимали места. Вечер — время аншлага, но к удивлению — свободные столики были…
Шаховской — огляделся по сторонам: он не знал Одессы и в ней никогда не жил — но даже в его не совсем трезвом состоянии шестое его чувство, не раз предупреждавшее об опасности на узких улочках Адена — незримо заворочалось, пробуждаясь ото сна.
Несколько семей. Молодежь есть и старики. Молодые — есть в лапсердаках, еврейских пиджаках, есть и на русский манер одетые. За каждым столом — легко, без проблем можно вычислить главного. Пожилые люди, Один худой, другой толстый, третий бородатый. На одном — тройка непонятно то ли готового платья, то ли пошитая, на двух других — явно ручного пошива костюмы. Одесса — город живущий «для себя», понтами, смесь откровенно деловой Москвы и откровенно бандитского Ростова — Донского. Здесь не уважают тех, кто ведет дела по телефону, не имеет выезда и не умеет одеваться…
И все-таки что-то проскальзывало. Какое-то понимание того, что за столами есть и те люди, которые не принадлежат к семье… в смысле кровного родства. Телохранители? Нукеры, как у многочисленных ханов и амиров карликовых государств Йеменской федерации? Они то кстати — чаще всего и убивают благодетеля в его постели…
Ну-ну…
Халдей принес суп. После спиртного — горячий, рыбный суп в самый раз…
— А выпивку?
Халдей посмотрел как-то странно, но с готовностью улыбнулся
— Непременно. Чего изволите-с…
— Шустовская есть?
— Разумеется…
— Тащи.
Флаг — минер — играл сольную. Распоряжался жизнью… Князь присматривался по сторонам — Аравия приучала осторожности…
Появилась Шустовская. Разлили
— Ну — будем.
И тут — появилась она…
* * *
Она появилась откуда-то из поезда, вовсе не с кухни. Высокая, не по-еврейски, но что-то еврейское в ней было. Возможно — черные, почти цыганские глаза, полные, красные губы. Волосы длинные, вьющиеся. Осветленные — но это ее не уродовало, хотя князь, например, терпеть не мог женщин, изменивших цвет своих волос. Лицо тоже восточного типа, совсем не холодной римской лепки. Никак не похожа на те, поистине совершенные экземпляры, которые обитают в Смольном, которых можно найти на некоторых балах, на которые приглашение постороннему человеку не достать ни за какие деньги. От них она отличалась тем, что была… живой. Настоящей, живой, которой можно дотронуться. Совсем не ожившей скульптурой…
Она села за столик невдалеке. Ничего не заказала…
Видимо, князь какое-то время сидел, оцепенев, потому что пришел в себя он только когда дама уже была на небольшой сцене. Пианино здесь не было — но был настоящий, студийный микрофон. Дама посмотрела — прямо на него, и хрипловато, негромко, под аккомпанемент пианино, да стука колес — запела…
Гори, гори, моя звезда,
Волшебно благодатная.
Ты будешь вечно не закатная,
Другой не будет никогда.
Лучей твоих, неясной Силою,
Вся жизнь моя озарена,
Умру ли я, и над могилою,
Гори, сияй, моя Звезда.
Сойдёт ли ночь на Землю ясную,
Звёзд ярких — много в облаках.
Но ты одна, моя прекрасная,
Горишь в полночных мне лучах.
Лучей твоих, неясной Силою,
Вся жизнь моя озарена,
Умру ли я, и над могилою,
Гори, сияй, моя Звезда.
Звезда любви, Звёзда волшебная,
Звезда моих минувших дней.
Ты будешь вечно неизменною,
В душе Проснувшейся моей.
Лучей твоих, неясной Силою,
Вся жизнь моя озарена,
Умру ли я, и над могилою,
Гори, сияй, моя Звезда
[91].
Закончив один романс, она принялась за другой, протяжный и печальный…
Я грущу, если можешь понять
Мою душу доверчиво нежную
Приходи ты со мной попенять
На судьбу мою странно мятежную
Мне не спится в тоске по ночам
Думы мрачные сон отгоняют
И горючие слезы к очам
Как в прибое волна, приливают
Как-то странно и дико мне жить без тебя
Сердце лаской любви не согрето
Но мне правду сказали: моя
Лебединая песня пропета…
Потом — она пела что-то еще, а евреи слушали, и кто-то недовольно смотрел на князя, но тот не обращал на это внимания. И когда дама закончила с пением — первым оказался у импровизированной сцены с цветком, который он достал из кувшинчика-розетки на столе. Дама странно посмотрела на него — но цветы приняла. Глаза у нее были светлые, шалые…
* * *
— Вы… еврейка?
Она пожала плечами, точнее даже — передернула ими, чисто женским движением. У нее были светлые, но темные у корней волосы, что ее, впрочем, ничуть не дурнило. Даже шло.
— На четверть. А вы… не любите евреев?
— Смотря каких. Вот тут со мной ехал честный старьевщик Натарзон от Багдада…
Господи, что я, грешный, несу, какой ко всем чертям Натарзон…
Но он рассказал ей про старого еврея — Натарзона из Багдада, и про то, что он думает о международной обстановке, и еще много-много чего другого. Она заинтересовалась тем, что он ехал с Востока, с дикой и необъезженной еще земли — и он рассказал ей про минареты под распахнутым настежь, белым от зноя небом, про Стимер, единственный цивилизованный район Адена с уменьшенной копией британского Биг-Бэна шести метров в высоту. Про мужчин в длинных юбках и с кривыми кинжалами, которые помнят весь свой род до двенадцатого колена и готовы мстить за унижение, произошедшее триста лет назад. Про ослепительно-белые соляные поля Адена, про неприступные горы Аденского нагорья и кратер старого вулкана, на склонах которого и построили старую, англизированную часть Адена. Про черный песок русалочьего пляжа — тоже британского. Итак, он говорил, говорил, говорил, рассказывая и про смешное и, наверное, про грустное. И вдруг он понял, что не дает даме сказать, вот, наверное, уже полчаса как — и это само по себе невежливо и неприемлемо.
