– А ну-ка, дыхни!
– Да как вы могли подумать, Олег Юрьевич!.. – замутился, забродил в Зеляе страх вперемешку с не выпущенным до конца табаком.
– Дыхни…
Зеляй вместо выдоха делает резкий вдох. Симулирует чистосердечный выдох.
– Ещё… – доктором просит Зализка.
– Ищ-щь! – опять резко втянул в себя Зеляй. Совсем задавился табаком и воздухом.
Нос Зализки ближе придвинулся – экспериментально ждёт. Зеляй издал внизу что-то жалобное, молящее. Тут же однако придавил… Куда теперь всё?… А, да вверх! В ехидного Зализку! Кашлем, слюнями, горклым табаком: нюхай!
И повели раба божьего Зеляя, и за ушко-то его да на солнышко, то бишь на крыльцо к самому Фаддею. Ну а там уж только пасть ниц да ждать, покуда не поразит твою головушку разгневанный глобус бубнового.
4
Правая рука директора, его верноподданная шестёрка, неуч, бездарь полнейшая, злостный писаришка, сумевший к концу войны вылизать себе у начальства офицерские погоны, Зализка был большой любитель заменять учителей на уроках.
Когда выплывал он из учительской с лохматой картой под мышкой, с указкой, журналом и, самое главное, в директорских… очках (жеребец, которому на глаза вдруг две бутылки с водой навесили!)… когда выходил он так – на стрёме стоящие архаровцы со всей определённостью врывались в класс: «Зализка! В очках! Опять заменяет! Фаддея!»
И так – почти всех учителей. И по болезни которых, и просто так каких – из любви, как говорят, к искусству.
Чуть припоздал учитель – а Зализка уже на его месте, в классе. Разгуливает в очках бутыльих, по учебнику вещает. Большая жажда к учительству была, большая. Два раза уже в педагогический срезался, а жажда оставалась.
Заменять не мог лишь Николая Николаевича – учителя физики и математики – хотя и старого, хотя и больного, хотя и частенько пьяного даже человека. «Это тебе не фельдфебельская рота!» – кричал в коридоре вслед Зализке подвыпивший Николай Николаевич и победно вкандыбывал на протезе в класс. И тут уж Зализке – действительно: напяливай очки, не напяливай – всё едино: ни бэ, ни мэ, ни кукареку!.. Зато часто болевшей ботаничке мог с презреньем говорить: «Да че там твоя ботаника лысая! (История лысая! Конституция лысая! Русский лысый! Литература лысая! География… нет, география не лысая – там сам Фаддей – там многоуважаемая география!)… Я вот прочту оболтусам по учебнику – и вся ботаника твоя лысая! Зато у меня – дисциплина! – И, цинично передразнивая украинский выговор старой женщины, добивал: – Вегэтация… пэ-эстик… тычы-ы-ы-ыночка…»
Математика Николая Николаевича по прозвищам Скрипи нога моя липовая, Нога липовая или просто Липовый в школе не очень чтобы уж уважали: трезвый то злой, то вот-вот слезами побежит, выпьет – шут гороховый. Но когда однажды поздним вечером 5 «Б», высыпав после уроков на крыльцо, увидел, как Зализка толкнул математика в спину, толканул так, что того кинуло и с маху ударило о штакетник… увидел, как Зализка истерично замахивается кулаком, чтобы сильней, точней ударить закрывающегося Николая Николаевича, больней, увечней ударить старика на протезе, инвалида, потерявшего ногу ещё в первую мировую войну… Шаток, за ним Павлики, Дыня, за ними весь класс, не сговариваясь, пошли шарить по земле, и так ударили в камни Зализку, что от неожиданности тот через штакетник сиганул. На улицу. Правда, сразу же прилетел обратно, и уж тут пришлось архаровцам брать ноги в руки – и айда подопригоровским огородом! Благо – сумерки были, и Зализка никого не распознал.
А на уроках какие он приёмчики показывал? Какие откалывал номера?…
Сидит как-то 5 «Б», от скуки изнывает, Зализка у доски – в очках, с глобусиком – изображает Фаддея, пыжится. Вычитывает чего-то из учебника, указкой в карту тычет. Гера Дыня поймал тоскующий взгляд Шатка и показал ему рогатку, только что им, Герой Дыней, изготовленную, мол, лови! Шаток хотя и не очень уж чтоб эксперт был по части рогаток – сам птах не бил никогда – однако вяло кивнул: дескать, давай, посмотрю. Дыня через головы кинул. Шаток над головами поймал. Увидел ринувшегося к нему Зализку – трусливо швырнул рогатку себе за плечо. К задней, пустой парте… Обзарной щукой прыгнул на эту парту Зализка! Аж в парту провалился! Голова под партой, сапоги вверху дёргаются. И рукой, рукой тянется. А рогатка, как живая, подпрыгивает, ускользает, не даётся. А Зализка за ней, за ней, никак ухватить, цапнуть не может… Вот так обза-а-арный… Архаровцы удивиться не успели, а он уже вырвался из парты. Сама зализка на голове – дыбом! Пики электрические! Он их раз! рукой – точно тётка задравшийся подол – и опять Зализка натуральный! Ухватил Шатка за ухо – к доске понёс. Шаток наморщился. У доски за ухо схватился. Трёт, вот-вот заплачет: полегче с ухом-то – не деревянное. А то ведь и по рогам схлопотать недолго за это…
– Чиво-о? Чиво ты сказал? – Аж бутылья на глазах отвесились. – Чиво-о?…
Зализка резко поворачивает Шатка и посылает в полёт. Шаток чуть не лбом ударяется в дверь.
На переменах, выкатывая глаза белой, правдивой, изнанкой, Санька Текаку сообщал одноклассникам: «Выхожу вчера вечером от Дыни… Гера, подтверди»… Гера Дыня, прямой и честный, как скиф, подтверждал, что да, был у него Саня Текаку – и весь вышел. «Во! – поднимал указательный палец Санька. Продолжал: «И вот иду домой, выхожу на Крепостную…» Ходу Саньке от Дыни – через дорогу. Зачем же его на Крепостную-то понесло? Это ж крюка надо дать километра в два? Непонятно, Саня. Но Санька не даёт опомниться сомневающимся, бьёт их рубленой фразой: «И вот иду – ночь, мрак, темень. Собаки только взбрёхивают. Вдруг свет во мраке ночи. Подхожу – окно. Заглянул над занавеской – Зализка!» – «Ну-у-у!» – «Точно! Он, гад! Сидит, как в парикмахерской, – закутан простынёй под самое горло – и лыбится, и лыбится. Сладко так. Как Фаня-китаец на базаре». – «А чего лыбится-то?» – «Ты слушай! А рядом жена мечется. В халате. То к нему, то к тазику с водой. Макнёт туда марлю, колдует там чего-то. Выхватила – шлёп на Зализку. На башку. Как загипсовку. Аж потекло. А Зализка хоть бы что – закосел только от удовольствия. Схватила здоровущий утюг – и давай раскачивать, красна в него надувать: угли пуще, пуще! И вдруг… шшшшыыххх! Зализку спереди-назад! Провела! По башке! Снова шшшшыыххх! Шшшшшшшыыыххх! Дыму – полная комната. Зализка как зигипсованный стал!» – «Ну-у! Свисти-ишь!» – «Да гад буду! И сидит так, глазки прижмурил и мяукает: мой птенчик, разреши я тебя пицюлую-ю! А та: шшыыыхх! Шшыыхх! Снова – аж башка паром стреляет. И смотрит сбоку на работу свою. Как дурында заморская. Сама вся в завязках, в бумажках по волосишкам. Потом вытянула губы дудкой – и в засос Зализку. Тот аж заколотился на стуле… Он радости, поди… Тьфу!» – закончил Санька несколько удручённо, сам удивляясь, куда его на этот раз вынесло.
«Да врёт он всё! Лапшу вешает! А вы слушаете…» Мимо, очень высоко и гордо, как голова жирафа, проплыла голова Генки Поляны – рекордиста-переростка школы. «А-а! Поляна! Вали его! Гни! Ломай!» Мгновенно обвешанный архаровцами Поляна пошёл было дальше, но закачался. Начал ломаться и лёг, наконец, на полкоридора в длину, образовав собой вялое ядро яростной сверху кучи малы. «Поляна! Бей его! Куча ма-ла-а-а!»
