Администрация находилась сразу за цветочным киоском и выставочным навесом, в одноэтажном кирпичном бараке с низкими окошками. Освещено было только одно крыло. Я пошаркал подошвами о гремучую решетку перед порогом. Взбежал на крылечко, бросив руку на перила, – все три ступеньки были в наледи. Сначала безрезультатно толкнул, а затем дёрнул на себя тугую дверь. Прошёл в тесный, точно лифт, предбанник.
Над дверной рамой нависал старотипный, как в школе, звонок громкого боя – две похожих на женские груди стальных чашки и катушка над ними. Там же помигивала зелёным глазком коробка сигнализации. Справа от двери на стене висела пробковая доска для объявлений с листами, пришпиленными яркими офисными кнопками. Я услышал голоса, открыл вторую дверь.
В коридоре было тепло и сумрачно. Под потолком тянулись переплетённые провода. Работала всего одна лампа – и та без плафона, так что виднелись потемневшие люминесцентные трубки и обметённый грязью корпус. Коробился затоптанный паркет – то ли крытый линолеумом, то ли, наоборот, постеленный поверх. Шумно гудел старый электрический счётчик. Синие на две трети стены были в царапинах и разводах, будто по ним оползали чьи-то горестные руки. Пахло рассохшейся мебелью, ветхими бумагами и санузлом.
В коридоре стояли двое. Сквозь открытую дверь невидимого кабинета клубилась голубоватая дымка утреннего света – космос мельчайших пылинок. Мужик был рослым и плечистым, в камуфляжном бушлате с капюшоном, утеплённых, заправленных в сапоги штанах, только сидела вся эта заунывная спецуха на нём куда лучше, чем на встречавшихся мне работниках. Ушлый взгляд и усы щёточкой делали его похожим на фронтового старшину. Рядом с ним приплясывала на коротеньких полных ножках возрастная девушка. Увесистый её задок обтягивала бежевая юбка, пожалуй, излишне короткая для таких внушительных телес. Глянцевые, на высоких каблуках, белые сапожки чуть не лопались в голенищах.
Она обернулась, показав наливные щёки, старательно напомаженный рот, нежную поросячью шею и более чем пышный бюст под кофточкой. Изучив меня, снова уткнулась в экран мобильника. Сказала, отчаянно сюсюкая:
– Боз-з-зечки! Какой зяинька!.. Зяинька плёсто невозьмозьный! А что это за порода?!
– Левретка, – польщённо прогудел “старшина”, захлопнул мобильник и сунул в карман бушлата.
Я протиснулся между мужиком и стенкой, потому что тот и не думал посторониться. Мельком заглянул в открытый кабинет, увидел стол с монитором, по которому кружил мотылёк “Windows”, шкаф с папками, зарешёченное окно.
– Влюби-и-илась! – ворковала толстуха. – И где ж такого зяю мозьно купить?.. Вы к кому, молодой человек? – сказала уже нормально, без умилённого кривляния. – Заказы принимаются в конторе. Это другое помещение, от центрального входа направо.
– Я к Евгению Витальевичу, – сказал я, прочитав на табличке отчество Пенушкина. Постучался. Чуть подождал. Снова постучал. Затем оглянулся.
Мужик холодно скалился, но ничего не говорил. Зубы у него оказались мелкие, точно у собачонки.
– Его тут нет, – толстушка послала насупленный взгляд из-под выбеленной чёлки. – Он сейчас в конторе. Вы по какому вопросу?
– На работу устраиваюсь, – ответил я с вежливым достоинством. – Мы с ним договаривались…
– На работу?! – мужик неприятно удивился. Подмигнул толстушке всей скулой. – А у нас, Тамара Александровна, чё, вакансии вдруг образовались? Вроде ж шестерых сократили под Новый год! – Снова посмотрел на меня. – И кем же берут? Чисто из интереса спрашиваю, – прищурился.
– Землекопом, – сказал я.
– Точно? – насмешливо усомнился мужик. – А не робокопом? – и засмеялся первым.
Смех был нарочитый и колючий. Щекастая Тамара тоже захихикала.
– Ага, – сказал я. – Земляным полицейским.
– Ну, нормас, – сказал мужик. – Нормалёчек. – В голосе его задрожала весёлая злоба. – Моих копарей, значит, в целях оптимизации штатной структуры, блять, нужно уволить. Двух озеленителей сократили, администратора…
Я понял сразу несколько вещей. Первое – профессию тут называют по-другому – на манер “бухаря”, “мытаря” или “ёбаря”. Второе – я угодил в чужой, наверняка давний конфликт.
От духоты вспотели спина и голова. Я скинул капюшон, почесал зудящий затылок. Потом сказал равнодушно-примирительным тоном:
– Мне нужно Евгения Витальевича увидеть.
– Греби тогда в контору, – хамовато ответил мужик. – Только если он ещё не ушёл оттуда. Он вроде куда-то собирался.
Получалось, прав был охранник. Я рванул к павильону с черепичной крышей. На часах уже было без пяти девять. На всякий случай набрал Пенушкина, но номер, как назло, оказался занят.
Отдельно взбесило, что, когда я уже выходил из тамбура, крашеный жиртрест Тамара произнесла, думая, что я не услышу:
– Наглы-ы-ый! Щербаты-ы-ый! Рожа разби-и-итая!..
В павильоне располагался зал с “ритуалкой”. Я узнал разноцветную продукцию “Гробуса” в пенных рюшах. Гробы, как мебель, были расставлены вдоль стен. Там же продавались венки, корзинки с искусственными цветами, образцы траурных лент, покрывала, унылые распашонки для покойников: рубашки, платья, пиджаки, жилетки.
На звякнувший колокольчик выглянул парень – узкоплечий, яйцеголовый, с волосами, уложенными в пышный кок “под Элвиса”. На нём были тёмно-синий костюм и узкий, как выпущенная кишка, бордовый галстук поверх рубашки. На лацкане висел бейдж с именем Антон.
– Чем могу помочь? – произнёс он равнодушно.
– К Евгению Витальевичу. Он здесь?
Но раньше, чем мне ответили, Пенушкин сам вышел из-за перегородки, делившей павильон на две части.
Заведующий, ставший в “Шубуде” мишенью для скабрёзных выходок Гапона, запомнился мне распаренным и вялым. С конопатыми плечами, пылающей от унижения плешью.
В одежде и при исполнении Пенушкин смотрелся много солиднее. Среднего роста, плотного сложения, с трудовой ладонью, которую он протянул не раньше, чем уточнил с грубоватой пристальностью:
– А ты кто?
– Владимир. Ну, младший брат Никиты. Вчера же созванивались.
– Точно, теперь вспомнил.
В обычной жизни Пенушкин выглядел отнюдь не таким лохом петровичем, как карикатурно рисовала мне память, а вполне себе похоронным денди – в чёрной дублёнке, джинсах, остроносых, с блеском, туфлях, как у итальянского мафиози. В руке держал норковую кепку. Левую кисть украшали два самоварных перстня: на безымянном – печатка, на мизинце – с камнем.
Я смутился, потому что в телефоне преспокойно тыкал ему и называл Женей.
– А я тебе для чего нужен-то? – спросил нетерпеливо Пенушкин. – Подойдёшь к Тамаре, накатаешь заявление, я после подпишу. И трудовую ей оставишь.
– Да я только что был там! – отвечал я с досадой. – У них неразбериха какая-то. Позвонишь?.. – застеснялся тыкать, осёкся. – Позвонить, может?
