По сердцу болезненно царапнуло. Я перевёл взгляд на подоконник. В кастрюльке раскинул зелёные щупальца спасённый мной кустик алоэ, который я так и не удосужился пересадить в обычный горшок.
Откуда-то взялся, потёк сладкий новогодний аромат, будто раздавили капсулу с цитрусовой эссенцией. Я огляделся в поисках душистого источника и наконец сообразил, в чём дело. Просто в моих руках невесть каким образом оказался мандарин – валялся, должно быть, на постели, а я под бойкий Алинин говорок подобрал его и сам не заметил, как принялся очищать от рыхлой, пахучей кожуры.
Алина замолчала. Я уже подумал, что она сейчас вспылит, как случалось раньше, когда ей казалось, что я недостаточно внимательно слушаю. Но ошибся. Алина благосклонно приняла очищенный мандарин. Усмехнулась и нанизала его на указательный палец, который сразу стал похож на гнома в чалме.
“Гном” раскинул в стороны ручки, низко поклонился:
– Время – удел живых, а у мёртвых оно остановилось. Прыг – секунда, скок – столетие! Кладбище – это рукотворный иллюзион чужого безвременья. Его гипохрония, как барокамера, создаёт морок пространства смерти.
– Получается, что его как бы и нет, кладбища, да? – спросил я. – Не существует?
Мандариновая чалма развалилась на две упавших половинки:
– Володя, я не пойму, ты умничаешь или паясничаешь? Кладбище, разумеется, есть, это вполне конкретное место, но оно не пространство смерти! Чувствуешь разницу? – Алина отломила дольку, отправила в рот. Продолжила, жуя: – Поэтому на кладбище находятся только живые – те, кто пришли удостовериться, что у них ещё есть время.
– Ясно, – я поцеловал её терпко пахнущий мандариновым соком алый ноготок. – Ну, а зло там хоть водится? – постарался, чтоб прозвучало как можно задорней.
– Где? – она не поняла.
– Ты сказала, что вы на Ваганьковском кладбище пытались коммуницировать со злом. Получилось?
– Нет, – мрачно ответила Алина и отправила в рот очередную дольку. – Зло – это же фундаментальная сила. До него просто так не достучаться. Нахрен ты ему вообще сдался, если у тебя нет ресурса проводить его волю. Это всё равно что какой-нибудь городской терпила будет слать устные обращения президенту через форточку и надеяться, вдруг услышат. То есть нельзя полностью исключить такую вероятность, но шансы, согласись, мизерные.
– Тогда зачем ходили?
– Особые состояния практиковали, – небрежно уточнила. – Смертвляли себя.
– Это как?
– Знаешь выражение “в гробу видал”? Я вот с детства не догоняла – кто куда смотрит? То ли я на того, кто лежит в гробу, то ли я из гроба поглядываю. Рефлексия на мёртвое и некрорефлексия в одном опыте. На этом и построена практика. Вот выбираешь себе какую-нибудь могилку, любую, не обязательно родственника или одного с тобой пола – кто приглянулся по фотографии. И посредством медитации начинаешь отождествлять себя с умершим, растворяешься в нём, останавливаешь внутренний диалог, придаёшь себе смысл, как мёртвому телу, – то есть символически умираешь, но при этом продолжаешь поддерживать и собственное “Я”. Как бы смотришь из гроба и одновременно на себя в гробу.
– И что даёт такая практика? – мне стало любопытно.
– В итоге в сознание внедряется ментальный имплант внутреннего кладбища.
– А оно зачем?
– Ну, мертвецу нужно же где-то покоиться, – Алина улыбнулась, показав жемчужно-белые клычки. – Короче, все эти интеллектуальные смертвления – путь долгий, сложный и нерациональный. А перед тобой открылась поистине уникальная возможность. Тебе, чтобы оказываться в бытии-в-смерти, даже не нужно ничего выращивать, символически умирать. Ты можешь тупо работать на реальном кладбище. Счастливчик!
– Да уж! – я невольно хмыкнул. – Повезло так повезло…
Алина засмеялась и щёлкнула меня по носу мандариновым ногтем:
– Был такой советский мультик про мальчика, который читал книжку о Гражданской войне и каким-то волшебным образом очутился в прошлом. Его встретил демонический красноармеец, патруль революции, и дал будёновку – не просто военный головной убор, а типа шапку бытия и присутствия. И отправил на задание с напутствующими словами: “Если тебе, Алёша, станет страшно, сними будёновку, и ты снова окажешься дома”.
– Не смотрел, – сказал я.
– Не важно. Работать на кладбище – то же самое, что носить будёновку, – Алина прижалась, выдохнула шёпотом: – Если будет страшно, всегда можешь снять её…
К ночи Алина вызвала такси и уехала, а я, благодарно опустошённый, завалился спать. Умиротворили меня не основательная философская взбучка и даже не постель, а простой факт, что Алина носит колечко, которое я ей подарил.
Насчёт кладбища я если и переживал, то не особо сильно, подозревая, что в итоге получится как со службой в стройбате – не так страшен чёрт. Ну, подумаешь, буду чаще задумываться о вечном, сделаюсь мудрее, в конце концов. Ведь, как сказала Алина, что такое похороны? Обычное семейное торжество наоборот, антиспектакль под открытым небом, где покойник – главная идея, но никак не прима. И во всём этом я не более чем неприметный работник сцены, двигающий туда-сюда занавес. Да и кто сказал, что присутствие землекопа на самих похоронах обязательно? Можно ведь в это время находиться в сторонке, рыть другую могилку. И не факт, что я вообще продержусь на кладбище долго…
Будильник я поставил на семь утра, чтобы к девяти без опозданий быть перед конторой Пенушкина – так мы договорились с ним по телефону. Алина перед отъездом объяснила, как лучше добраться до Нового кладбища. Один из вариантов был пешком, но мне совершенно не хотелось пользоваться дорогой, которой я раньше ходил в “Реквием”, хотя от мастерской до кладбища было рукой подать.
На улице Московской в пяти минутах от моего дома останавливалась маршрутка, которая как раз проезжала мимо Нового кладбища, а потом уже катила по ближайшим деревням. Я предпочёл транспорт.
Я не был уверен, что работать придётся с первого же дня, но заранее со вздохом оглядел мои зимние кроссовки. После двух месяцев в мастерской они совсем потеряли вид, хотя я каждый вечер после работы честно пытался очистить замшу от цемента. Пригодились бы сейчас берцы, опрометчиво оставленные в Рыбнинске. Изначально они были совершенно деревянные, но за последние полгода службы обносились и стали даже относительно комфортными. Конечно, практически невесомые кроссовки были намного удобнее, но лопата и земля обещали угробить их в два счёта. Я подумал, что нужно будет сходить на рынок, присмотреть что-то недорогое, тёплое и более-менее прочное. А заодно штаны, строительные рукавицы и какой-нибудь дешёвенький пуховик – такой, чтоб не жалко испачкать.
*****
Проснулся я до будильника. Глотнув кофе, с неудовольствием признался себе, что нервничаю, как перед экзаменом. Суетился, что-то бормотал под нос, выронил, но, к счастью, не разбил чашку, зачем-то побрился, хотя щетина не отросла с прошлого раза, и аж с третьей попытки надел линзы на слезящиеся от грубого вмешательства глаза.
