Через узкие просветы между надгробиями я вглядывался в фигуры редких посетителей с вениками и с грабельками, копошащихся возле родных могил, и понимал, что все мы тут не чужаки, вторгшиеся в заповедные владения, а просто скромные делегаты жизни, которые примеряют на себя универсум небытия, точно девочка мамины туфли.
Уже в первую годовщину дедушкиной смерти я обратил внимание, что кладбище кладбищу рознь. Правобережное совершенно не было похоже на Рыбнинское городское. И дело не в размерах или архитектуре. Понятно, что функциональная природа их была общая, но отличались они, как сознание от подсознания. На городском практически не хоронили, и оно больше напоминало мемориальный парк за каменным забором. Там точно так же звучал торжественный минор кладбищенской меланхолии, медленные текли пространство и время. Более того, на городском было много “покойней” (да простится мне эта незамысловатая игра слов). Аура смирения царила принципиально другая, созерцательная, словно бы смотришь на книжные шкафы, заставленные сочинениями почивших классиков. Когда родители ещё жили вместе, мы как-то прогуливались всей семьёй по центру, и отец в шутку обозвал Рыбнинский музей изобразительного искусства “Домом мёртвого художника”. Мать, фыркнув, посмеялась, отдавая должное меткой отцовской язвительности:
– Серёжа, ну разве так можно?!.
Но отец был по сути прав, музей выставлял на обозрение и хранил живописное наследие мертвецов. Вот и городское кладбище Рыбнинска представлялось мне библиотекой закончившихся биографий, музеем на открытом воздухе.
Годы спустя вдумчивые мои наставники разъясняли, что прежде кладбища, помимо основной функции, создавались и сознавались как области памяти. Нынешние же, вынесенные подальше за городскую черту, повторяют только внешний принцип изоляции мёртвого, но мотивация их принципиально другая. Люди пытаются вместе с покойником затолкать под землю и смерть, вынести её на периферию памяти, избыть из повседневности.
Не берусь оспаривать эти антропологические премудрости, хотя у меня не повернулся бы язык сравнить Правобережное кладбище с фабрикой по утилизации памяти в беспамятство. Просто на Рыбнинском кладбище, где смерть почти не практиковала, обычный для таких мест душевный дискомфорт бывал практически неощутим, тогда как на Правобережном дребезжала тихая, ненавязчивая жуть.
Но безоговорочно соглашусь, что “поют” кладбища в сути об одном и том же, но разными голосами: память о мёртвом сильнее памяти о прошлом; единственная территория, где мы по-настоящему живём, – это люди, на которых мы излучали своё бытие; уходя, они забирают в могилу и наши частицы. Мы ежедневно исчезаем в наших мертвецах, умираем в них. Чем больше было излучения, тем горше ощущение потери, ведь хороним не покойника (его по метафизическому счёту невозможно похоронить, он уже по другую сторону реальности), а самих себя. Поэтому и кладбище бывает только наше, а не чьё-то. Нам кажется, что памятью мы как бы воскрешаем мёртвого, но по сути пытаемся удержать собственную ускользнувшую тень. Выуживая силой переживаний кладбищенского призрака из могилы, не возвращаем его к жизни и сами не становимся живее, а лишь налаживаем внутренний диалог со смертью. Продолжая ментально опылять собой мертвецов, год за годом исчерпываемся в них, подготавливая окончательный переход в небытие.
Так прокажённый в тюремной камере выбрасывает за решётку отвалившиеся куски своей плоти и называет это постепенным побегом…
*****
– Дорогой, у меня создалось впечатление, что ты и не рад вовсе, – произнесла с укоризной Алина. Потопала сапожками, стряхивая на половик налипший к каблукам снег. – Вчера вечером в телефоне ты звучал куда бодрее, я даже порадовалась за тебя. А сегодня ты уже транслируешь какую-то ипохондрическую чушь!..
Я помог ей снять косматую розовую шубку. Прежде я такой у Алины не видел, значит, она выгуливала очередную обновку. Цвет показался мне нарочитым и тревожным, будто изначально белый мех зачем-то вываляли в крови животины, с которой шубу и содрали.
– Ну а чему радоваться? – спросил я.
Это была уже вторая наша встреча с момента, когда Алина словно бы нехотя призналась себе и мне, что мы вроде как “пара”. Первая радость за минувшие сутки поулеглась, и появилась возможность задуматься над невесёлым “приданым”. Я по-прежнему не знал, что с братом. Печалило, что в мастерской у Чернакова я скоропалительно и нелепо нивелировал все свои заслуги перед похоронным товариществом, получив, в общем-то, не синекуру, а брезгливую подачку. Да и сама перспектива моей грядущей работы тоже не прибавляла бодрости. Одно дело появляться на кладбище пару раз в году и совершенно другое – проводить там пять или даже шесть дней в неделю.
– Я только не поняла, кем тебя берут? – Алина коснулась моей щеки прохладным ртом. Сдобно и нежно повеяло её парфюмом. – Прикинь, дорогой, как было бы круто, если бы Мултановский поставил тебя заведующим. Мечта! Или директором? Нет, директор – это в крематории, я запуталась…
– Там есть кому руководить, – сказал я.
– Что значит – есть кому?! Ты круче! Они вообще тебя должны на руках носить! А кто начальство сейчас?
– Да Пенушкин. Не уверен, что ты его знаешь.
– Меньше чем на должность администратора не соглашайся, – строго сказала. – И не вздумай браться за какую-нибудь разнорабочую херню! Ты меня понял?
Я на ходу сообразил, что насчёт пожалованной мне вакансии землекопа лучше сейчас не распространяться. Вместо этого расторопно кивнул:
– Разумеется!
– Завтра выходишь на работу?
– Вроде да. Пока предварительно договорились. – И поспешно добавил: – По большому счёту, лишь бы платили нормально, – мне показалось, что это звучит по-взрослому рассудительно.
– Подход, конечно, разумный, – согласилась Алина, – но сейчас важнее перспектива.
– А ты не на машине, что ли? – я неуклюже сменил тему.
– Не-а. Сдала в сервис. Стекло новое поставить.
– Я так и подумал, что ты пешком шла. Тушь чуть потекла, ладони холодные, губы. Чего не позвонила? Я бы тебя встретил.
– Всё верно, мистер Холмс. Но прошлась я, может, метров триста, а вообще меня подвезли. К ночи подморозило…
– А кто подвёз?
Спросил без подвоха, но Алина устало поморщилась:
– Не превращайся только, ради бога, в Никиту! Он вечно задалбывал: кто, что? Знакомый один подбросил, какая разница?..
– Да я просто… – сказал и с унынием подумал, что тень Никиты окончательно сделалась отрицательным мерилом как всего дурного, так и хорошего. И самое обидное, что сравнение никогда уже не сложится в мою пользу – я буду или не дотягивать до братовых высот, или, наоборот, соответствовать худшим его качествам…
Посреди печальных мыслей я заметил на безымянном пальце Алины искорки “чёрного лебедя”, и сердце окатило тёплой волной. Алина поймала мой умилённый взгляд и сказала с улыбкой:
– Ношу, как видишь! – привстала на носочки, прошлась по комнате, пародируя балетные па. Затем повернулась, положив мне на плечи руки: – Что за внезапный приступ декаданса овладел тобой? Какие ещё поезда вечности?
