– На, – протянул их мне широким пьяным жестом. – Дарю!
Я глянул на обложки: Александр Дюма, романы “Графиня де Монсоро” и “Три мушкетёра”, аляповатые подарочные издания с тиснением и позолотой.
– Да не надо, – я с сомнением посмотрел на д’Артаньяна, больше похожего на опереточного цыгана, чем на гасконца. – Зачем они мне?
– Книга – лучший подарок. Бери, бери, прочтёшь на досуге. Это сейчас можно достать всё что угодно, а в моём детстве приключения были дефицит, – лицо его приняло мечтательное выражение. – Я, между нами говоря, весь седьмой класс на Дюма дрочил. Миледи, Констанция, потом Луиза Лавальер, Генриэтта Английская…
Мне захотелось побыстрей положить книги на стол и сполоснуть после них руки. Но Чернаков бросил предаваться воспоминаниям:
– Ладно, пойдём к нашим. Поможешь донести?
Я взял две заледенелые пивные кегли:
– Серёг, – сказал просительно. – Ты, наверное, ничего не говори Мултановскому и Димону. Ну, про всю эту хрень со мной и Никитой…
– Да, не стоит их расстраивать, – согласился Чернаков, подхватил икру и бумажный, в кляксах жира, брикет.
Уже в коридоре я заметил, что как-то благополучно позабыл книги на столе. Чернаков вроде не обратил внимания, что я пренебрёг его дарами.
Конференц-зал оказался просторной комнатой с длинным столом и расставленными вокруг него лёгкими креслами. На одном расслабленно вытянулся Мултановский. Ботинки он скинул, выставив напоказ мосластые ступни в серых носках. Пиджак висел на спинке соседнего кресла. Галстук завернулся наискосок, воротник рубашки расстёгнулся, отчего вид у Андрея Викторовича был расхристанный. Напротив сидел Шелконогов. Фиолетовая в обтяжку водолазка подчёркивала сухую боксёрскую мускулатуру.
На столе покрывалось испариной полное льда ведёрко, из которого торчало тонкое горлышко “Маруси”. Вокруг водки, как планеты солнечной системы, сгрудились одинакового калибра бумажные тарелки с закуской – колбасой, салом, рыбой цвета собачьего языка. Отдельно высились два одинаковых двухлитровых тетрапака с апельсиновым соком, похожие на трагический макет Всемирного торгового центра, стояла бутылка виски с чёрной траурной этикеткой – “Black Label” и блюдце с дольками лимона.
Мултановский повернул к нам хохлатую голову:
– Сергей, Володя! Вас только за смертью посылать!
Чернаков засмеялся:
– А никто нас и не посылал! Неувязочка, Андрей Викторович. Мы сами задержались.
– Как жизнь молодая? – ласково произнёс Мултановский, здороваясь. Высвободил ладонь, встряхнул. – Тёлочкам сиськи тоже так тискаешь? Сбегут ведь! Дима, придави громкость и поищи что-то другое, – повернулся к Шелконогову. Тот подошёл к музыкальному центру на приземистой с колёсиками тумбе. – Чего там у Никиты произошло? – Мултановский послал мне тёплый отеческий взгляд: – Игнорит братан твой, понимаешь, наше весёлое общество уже вторую неделю… Дима! – снова обратился к Шелконогову, – набери Никиту ещё раз…
– Не отвечает он, – Шелконогов крутил ручку настройки.
Из динамика донёсся бойкий эстрадный распев:
– Дорожное радио-о-о! – потом душевно затренькала гитара и хрипловатый голос проникновенно спросил: – Отчего так в России берёзы шумят?..
– Потому что уверены, что не посадят! – отозвался Чернаков.
Мултановский не сводил с меня пытливых глаз. Отмолчаться не получилось.
– Понятия не имею, Андрей Викторович, – признался я и добавил, поражаясь собственному цинизму: – Я ж не сторож ему…
– Даже не шути так, – мягко попенял Мултановский. Показал на кресло: – Присаживайся, Володька, рады тебя видеть.
– Ладно, мужики, – Чернаков по-хозяйски потёр руки, – давайте накатим за прошедшее Рождество. Икорка свежайшая!
– И где ты, Сергей, такую расфасовку берёшь? – Мултановский дальнозорко покрутил банку. – Сколько в ней, пол-литра?
– Поменьше. Но икра – херня, – сказал польщённый Чернаков. – Мне сестроёб мой, – дождался соответствующей гримасы Шелконогова, – в смысле, шурин, ветчины передал. Это что-то! – он развернул шелестящую бумагу.
Показался мясной, с сальными прожилками, шмат. Чернаков щёлкнул и заорудовал складным ножом. Вкусно запахло копчёным.
Сделав умильное лицо, Чернаков втянул воздух шумными ноздрями:
– Пися пахнет заебися, заебися пахнет пися!..
Шелконогов, уже потянувшийся было, резко отдёрнул руку и заругался:
– Блять! Вот честно, Серёга, жри сам!
– Да ладно тебе, – улыбнулся его реакции Мултановский. – Дима, чего нервный такой? Сто лет его знаешь и не привык?
Чернаков переждал вспышку пуританского гнева Шелконогова. Откупорил бутылку “Маруси”, сказал:
– Водка говорит: “Похуй!” Похмелье спрашивает: “Нахуй?!” – и разлил по рюмкам: Шелконогову, мне и себе. А Мултановский плеснул себе виски и взял дольку лимона.
Я послушно вздымал пластиковый стаканчик, чокался, прикидывая, что посижу ещё для приличия полчасика, а потом откланяюсь да пойду восвояси.
– Прощай, цыганка А-а-аза!.. – Чернаков старательно передразнивал слащавый эстрадный нафталин. – Ни пизды, ни глаза… не было у неё!.. – а Мултановский снисходительно улыбался матерщинному караоке.
Никита месяц назад подвозил меня из мастерской. Тоже играло радио, брат без устали изгалялся над каждым треком: “На детских площадках не ставят крестов, но разве от этого легче?!”, а я просто изнемогал от смеха, хотя и подумал тогда, что зря он так с Высоцким…
– А воды уже не осталось? – спросил вдруг Мултановский. – Соком вредно алкоголь запивать. Язву нажить можно.
– Так в кулере, Андрей Викторович! – Чернаков привстал. – Ах ты ж!.. Двадцать литров за три дня приговорили. Ща Тосику позвоню, он принесёт…
Я вызвался, чтобы сказать уже хоть что-то уместное:
– А давай я принесу.
– Прямо по коридору, потом по лесенке вниз, – охотно подсказал Чернаков. – Баклажки с водой в подсобке возле салона, ну, ты видел где, рядом с туалетом. И если не тяжело, притащи сразу две, я одну у себя в кабинете поставлю.
Когда я вернулся, нагруженный увесистыми, как гири, бутылями, за дверью конференц-зала невнятно шушукала тишина. И радио больше не играло. Я нажал локтем на латунную ручку, вошёл, толкая дверь.
Я покидал беспечное застолье, а вернувшись, увидел подобие военно-полевой тройки с Мултановским во главе. Они сидели по одну сторону стола, ждали меня. Я сразу всё понял. Не торопясь поставил баклажки на пол.
Мултановский для строгости надел ботинки, застегнул пуговицы и подтянул галстук. Лицо у него было уставшим, костлявым.
– Володя, это правда? – спросил он, точно какой-то завуч у школьного хулигана, докатившегося до привода в милицию.
