И когда я подумал, что на другом конце просто подбирают слова, которыми пошлют меня подальше, Чернаков вдруг отозвался:
– Ёбти-лапти! Володька, ты, что ли? А я смотрю – номер незнакомый. И по голосу не узнал. Богатым будешь! Прикинь, я не “Кротышев” услышал, а “Ротышев”, Думаю, кто такой, откуда взялся, да ещё и младший… – он засмеялся. – И тебя с прошедшими! Сам-то как?
– Нормально, – сказал я.
– Недавно с пацанами вспоминали тебя, – сказал Чернаков. – Слушай, а чего там у Никиты? Со всех наших праздников слился, не отвечает.
– Да я и сам хотел бы выяснить, где он. Алина говорит, у матери он, в Красноармейске.
– Мать – святое…
Пауза была самая подходящая, и я сказал:
– Серёга, такой момент, хотел посоветоваться. У тебя время найдётся?
Чернаков оживился:
– Говно вопрос, подгребай сегодня в контору. Посидим, по рюмахе хлопнем! А то видимся только на авралах, и не поговорить толком. Димон ещё подвалит, рад будет тебя увидеть. Знаешь, куда ехать?
Я глянул на визитку:
– Улица Орджоникидзе, двенадцать.
– Ага, – подтвердил Чернаков, – в бывшем депо узкоколейки. Давай часам к четырём. И если Никита вдруг нарисуется, передай, что у Мултановского к нему что-то неотложное…
Бадяга, в общем-то, выручила. Синяки зазолотились, вылиняли. Швы я так и не пошёл снимать, нитки вытащил сам на четвёртый день. В итоге на брови остался небольшой бурый шрамик из подсохшей сукровицы. Я подумал, что Чернакову, в общем-то, по барабану, как я выгляжу и, скорее всего, он решит, что это последствия той самой стычки с чоповцами.
Я забежал в гастроном и купил водки с уютным названием “Маруся”. Она приглянулась мне необычной формой горлышка – очень тонкого, словно это была карикатура на бутылку. Раньше я не встречал такой забавной тары. Смотрелась “Маруся” очень празднично и стоила чуть ли не втрое дороже “Столичной”. В мясном отделе взял полкило ветчины, а в овощном – литровое ведёрко квашеной капусты.
Я почему-то подумал, что улица Орджоникидзе находится где-то на окраине, а она оказалась относительно недалеко от центра, за оптовым рынком.
Я бы ещё долго искал в сгущающихся сумерках мастерскую, петляя среди выцветших бледно-зелёных фасадов, бетонных заборов без номеров и указателей, но меня привлёк визжащий звук пилорамы. Я двинулся на шум и вышел к обшарпанным воротам, над которыми красовался прямоугольный щит с надписью “Гробус”.
Калитки я не увидел, а створки ворот изнутри были схвачены обрывком цепи на висячем замке – судя по всему, я набрёл на грузовой или подсобный въезд. Идти в обход было лень, так что я протиснул сумку с водкой и едой под створками, а сам перелез через забор, спрыгнул в небольшой сугроб, чуть не распоров бомбер о прутья незамеченного куста. Ветки от мороза были сухими и ломкими.
Задний двор замело снегом пополам с древесным мусором – опилками, щепой, стружками, обломками коры. Само депо с торца напоминало гигантскую русскую печь, какой её рисуют в мультфильмах, только с двумя заслонками. Рядом возвышался просторный деревянный навес на сваях, под которым находилась выручившая меня визгливая пилорама. По рельсам, сопровождаемая мужиком в армейском бушлате, ползла, рокоча, громоздкая махина, надрывно вгрызаясь в длинное, как фонарный столб, бревно. Пахло мазутом и деревянной окалиной. Запах понравился. У меня в детстве, пока не перегорел, был прибор для выжигания по дереву. Фанера, на которой я старательно выводил раскалённой иглой корявые узоры, тлела таким же сладковатым дымком.
Пилораму обслуживали двое. Я написал Чернакову, что уже в мастерской, подождал, когда пронзительная трель расчленит бревно, а затем спросил у рабочих, как мне найти их главного. Они сказали, что нужно обойти депо, а там уже будет понятно, в какую дверь заходить.
Здание явно было довоенным. Щербатые кирпичные стены выкрасили снизу доверху в фиолетовый цвет, благодаря чему бывшее депо выглядело свежо и стильно.
От узкоколейки остался только тупичок. Там, чуть припорошённый снегом, стоял деревянный вагончик, железнодорожный раритет с миниатюрными окошками. Он исполнял роль наружной рекламы – символический гроб на колёсах. По вагону шла витиеватая надпись “Гробус”, возле деревянного поручня подножки висел маленький сигнальный флажок с траурной ленточкой.
Во дворе фыркал “уазик” “Мемориал-авто” с раскрытыми задними дверьми. Водила с помощником укладывали в загруженный салон кумачового цвета гроб. Перламутровая его изнанка в сумерках выглядела холодной и скользкой. В десятке шагов, прислонённая к стене, стояла крышка, похожая на корыто. Обивочная ткань пунцово просвечивала сквозь слой полиэтиленовой плёнки.
Я ощутил, как щемяще потянуло под солнечным сплетением. Чувство было бледным, эфемерным, словно кто-то слабо дохнул жутью на стекло бытия. Я-то думал, что за два месяца работы в мастерской полностью избыл этот тоскливый вакуум в моём животе, возникавший, когда я видел не саму смерть, а сопутствующую ей предметность. Но оказалось, что я просто привык к плитам. Красный гроб был так же уныл и безнадёжен, как тот чёрный пластиковый мешок с негнущимся содержимым, который я помогал тащить к зданию судмедэкспертизы. Кроме прочего, гроб был именным, и где-то в Загорске желтел, коченел его владелец.
Возле вагончика я заметил Чернакова. Он оглядывался по сторонам, выискивая меня. Увидел и крикнул:
– Привет, Володька, а чего тебя чёрт туда понёс?
– Да заблудился и вообще с другой стороны зашёл… – я показал маршрут. – Где пилорама!
Лицо у Чернакова было осоловелое, со следами хмельной усталости, волосы смешно всклокочены, словно он только проснулся. При этом Чернаков был в костюме и при галстуке.
– Там ворота открыты, что ли? Непоря-а-адок…
– Закрыты, – успокоил я. Мы наконец поздоровались. – Ещё раз с праздниками тебя прошедшими.
Чернаков обдал свежим перегаром:
– Взаимно, взаимно… – затем отступил на шаг, пристально оглядел. – А ты чего синий такой? Бухал?
– Это просто рожа никак не отойдёт с того раза.
– Ах ты ж ёб! – Чернаков спохватился. – Я и забыл, братан, что тебе тогда крепко прилетело… Но всё равно как-то на себя не похож…
– Так я очки не ношу больше, может, поэтому?
– Точно, очки! Просто я гляжу и не догоняю, чего в лице не хватает!..
В этот момент кто-то тюкнул меня по плечу. Я инстинктивно повернулся, но никого не увидел. За спиной раздался смех. Я посмотрел в другую сторону и увидел Шелконогова – он подкрался неслышно, как хищник:
– Здорово, Вован, как твоё ничего?
– Нормально, – я хлопнул по его жёсткой, сухой ладони.
На Шелконогове была всё та же кургузая курточка, в которой я видел его месяц назад. Сухощавое лицо похудело и заострилось, но от поджарой фигуры веяло волчьей, неукротимой энергией.
