– Это как?
– Вместо бетонной или гранитной плиты ставить монитор-плазму. И чтоб там кроме информации о покойном крутилось, допустим, видео о его жизни, музыка играла, которую он любил.
– А не спиздят плазму? – осторожно спросил я. – Или просто разобьют? Бытовой вандализм…
– Не спиздят! – ответила раздосадованно. – Значит, охранять кладбище надо лучше! Или делать закрытый элитный участок!..
Она вдавила педаль газа так, что я влип в спинку кресла. Стрелка спидометра, будто потеряв равновесие, тоже завалилась набок, к ста шестидесяти километрам в час.
Я понял, что опять разозлил Алину. Перевёл взгляд с чёрного летящего шоссе на панель бардачка с буквами Air Bag.
– Подушки там нет, – с весёлой злостью предупредила Алина. – Если что – пиздец по-любому. Так что расслабься…
– Я и не напрягался. А много такой памятник с плазмой стоить будет? – от скорости и тревоги сдавило в груди.
– Да не намного дороже гранита! Чем дальше, тем дешевле!.. Ты вспомни, сколько стоили телевизоры с плоскими экранами, мобильники ещё десять лет назад! А теперь практически каждый себе может позволить… В принципе, не нужно ориентироваться на нищебродов! Надо и другую ценовую аудиторию обслуживать! Короче!.. – она махнула рукой. – Ты такой же тугой, как Никита. Он вот тоже посмеивался…
– Да с чего ты взяла, что я смеюсь? Мне нравится твоя идея.
Алина не слушала, всматриваясь в дорогу:
– Ну, пусть дальше себе смеётся. Только не будет тут через пару лет ни “Реквиема”, ни Мултановского, ни бычары этого Сёмина и прочих. А Гапоненко с “Элизиумом” останется, помяни моё слово! Потому что он просёк, откуда ветер дует. И с Кудашевым они за год-другой загребут под себя весь похоронный бизнес. А если не сейчас, так лет через пять точно…
– Время покажет… – дипломатично сказал я, мельком глянул на спидометр. Алина успокоилась и скинула скорость до неспешной сотни.
Остаток пути мы ехали практически молча – если не считать надсадного Егора Летова, которого Алина слушала, судя по всему, исключительно из-за аббревиатуры “ГрОб” – это было размашисто выведено чёрным маркером на самопальном компакт-диске.
Все полтора часа я переживал, что мы снова в ссоре, но когда Алина вырубила магнитолу, то заговорила как ни в чём ни бывало.
К Москве мы подъехали около одиннадцати вечера. Потом минут сорок мыкались в дорожных заторах, гудящих, словно одичавший духовой оркестр. Широкие проспекты полыхали, переливались золотом, как мириады океанского планктона. Я ошалел от этой величественной ночной иллюминации. Маленький Загорск хоть и высвечивался окнами, фонарями, витринами, в целом оставался тусклым, сумрачным, точно комната с одинокой лампадкой.
“Местом былой боли” оказался ночной клуб в районе Лубянки. Алина чуть покружила по улочкам, прежде чем втиснулась у обочины между других припаркованных машин.
На входе чуть заартачилась охрана – всех троих насторожил мой внешний вид, но один из парней, к счастью, вспомнил Алину, и нас пропустили внутрь. Людей было излишне много – сидящих за столиками, просто блуждающих или же бесновато пляшущих на тесном пятачке танцпола. Громкая музыка басами сжимала рёбра, давила на лёгкие, как, должно быть, давит подводников глубина. Переговариваться было сложно, разве что криком. Свет сполохами метался по потолку и стенам, меняясь от кислотно-зелёного до оттенка крепкого марганцевого раствора. В табачном мареве шныряли вёрткие официанты с загруженными подносами, похожими на кукольные палаццо из фарфора и стекла.
Вопреки моим прогнозам Алина не сторонилась меня, а, наоборот, всячески показывала, что мы вместе, – держала за руку, прижималась, пару раз даже чмокнула в щёку и шею. Меня переполняла ликующая гордость. Я сразу же простил Алине все жестокие выходки минувшей недели. Ведь все, кому было интересно, видели, что эта красавица пришла с высоким бритоголовым очкариком в чёрном бомбере – во-о-он с тем, в штанах “милитари”.
Щуплый клубный служка проводил нас по витой лестнице на балконный этаж к свободному столику. Юркая официанточка принесла два томика меню в переплёте из кожзаменителя. Пока Алина оживлённо вертела во все стороны головой, будто высматривала кого-то, я наскоро полистал плотные, закатанные в пластик страницы и успокоился, что денег мне хватит на любой Алинин каприз. Опасаясь Москвы и её цен, я осмотрительно прихватил все свои сбережения, так что мог щедро тыкать пальцем в самые дорогие позиции меню:
– Это хочешь?! Нет?! А это?! – надсадно перекрикивал я “Персонал Джизус” в перепеве Мэнсона.
Себе я не взял ничего, сказал, что не голоден. Через полчаса принесли заказ: посудину с салатом “Цезарь” и полулитровый стакан, набитый льдом и мятной требухой. Потом стейк и ещё бокал с двумя торчащими трубочками, красиво украшенный апельсиновой долькой.
Я с наслаждением смотрел, как Алина ест, пьёт, как рыщет жадными глазами по лицам. Угостился с её вилки выловленной из “Цезаря” сладкой половинкой черри, ржаным, чуть размякшим от соуса сухариком и похожей на эмбрион креветкой.
Я отлучился всего на несколько минут в туалет, а когда вернулся, вокруг нашего столика увивался модного вида субъект с липкой луковкой пегих, зачёсанных наверх волос и двумя пробитыми мочками. Я подошёл вплотную и услышал кричащие слова Алины:
– Да какая разница, как меня зовут!.. Главное, что тебя звать Всеволод!..
Я похлопал крашеного по плечу. Увидев меня, он отхлынул всем туловищем, растворился в кислотном туманце стробоскопической зелени и марганца. Алину почему-то развеселило его паническое бегство. Она беззвучно смеялась, и её зубы, сияюще-белые, казались мне отлитыми из ртути.
Около трёх часов ночи мы вышли из клубного подвала. Тени на бледном снегу были не чёрными, а синими, точно вырезанными из копирки. Старый пятиэтажный переулок выглядел бы иллюстрацией к дореволюционному роману, если б не грузовой рефрижератор возле украшенной лепниной арки.
Нам повстречался высокий, шаткий мулат, вдребезги пьяный. На нём были осеннее грязное пальтецо, спортивные штаны и домашние тапочки. На голове косо сидела меховая шапка, скисшая, мокрая. Обстоятельно, по-московски акая, мулат доложил:
– Магазин называется “24 часа”! Я пришёл, а там закрыто! Ну не бляди?.. – и поплёлся дальше, торя шаркающую лыжню.
– Как по-русски-то шпарит, – удивлённо сказал я Алине.
– А что? Это ж его родной язык. Привет от Олимпиады-восемьдесят. Опустившийся бастард африканского физкультурника… – Алина полезла в сумочку за сигаретами, долго в ней рылась. – Чёрт, на столике пачку забыла… Володя, спасибо за вечер и ужин. Ты добрый, щедрый. Вообще охуенный…
Я с отвращением ощутил во рту кислый вакуум, потому что заранее знал следующую фразу.
– Но надо сворачиваться, – Алина размеренно говорила, будто заколачивала мне в грудь гвоздь. – Понимаешь? До добра не доведёт…
