Но чёрт с ним, с портретом. Куда тревожней было другое – на полу вместо ламината с искусственной червоточиной на половице мне предстала серая “под камень” плитка пополам с ковровым покрытием. Но зато наличествовала похожая на пролитый суп, болотного оттенка лужица с вкраплениями желчи. Значит, я гарантированно проблевался в нескольких измерениях.
Я вытащил из стальной салфетницы сразу всю стопку, набросал сверху, драпируя зелёную жижу. Салфетки сразу пропитались, и я, наклонившись, сгрёб их пальцами в один мокрый ком.
На стыд не оставалось никаких умственных сил. Я понимал, что сейчас придётся выпрямиться, посмотреть москвичам в глаза и извиниться.
Пока я убирал за собой, Денис Борисович прозвучал сверху рассеянно:
– Который час, Глеб Вадимович?
– Без четверти полночь, – ответил тот.
– Пора ехать. Поздно уже.
– Да посидели бы ещё! – занудил Гапон. – Детское время!..
Я чуть было не запаниковал, что, пока я тут подтираю собственную блевотину, тихой сапой продолжается наваждение. Подумал и усомнился. В голове, похмельной и тяжёлой, стояла звенящая трезвость: ну не могло же быть такого, чтобы наш фундаментальный разговор занял меньше минуты! Я набрался решимости и вынырнул из-под стола.
Москвичи уже поднялись. Оказывается, они и не оставляли верхнюю одежду в прихожей, а повесили на соседние стулья. Глеб Вадимович облачился в элегантнейшую кожаную куртку и теперь повязывал шарф на манер висельной петли. Денис Борисович надевал пальто, чёрное, как мантия.
– С Владимиром толком не пообщались, – посетовал Гапон.
– Ну что вы, – отвечал ему Глеб Вадимович. – Более чем достаточно…
Сделалось обидно, но отнюдь не из-за издевательского тона. Просто я вспомнил, как Алина рассказывала о прогулках по посмертию, точнее, его “лайтовым демоверсиям”. Загулявших психонавтов возвращал в реальность звук, похожий на ревущий гитарный сэмпл. И получалось, для потустороннего я реально был гопотой и быдлом, раз посмертие (а кто б в этом сомневался после намекающего профиля Данте) предлагало мне на прощание вместо стильного death metal какой-то второсортный шансон.
Я сипло прокашлялся и сказал как можно официальней:
– Прошу извинить… – голос оказался полностью сорванным, как у футбольного болельщика после матча. – За это всё… – и кивнул на пол.
Ураганное похмелье оборачивалось, судя по всему, ещё и нешуточным сушняком. Наскоро покончив с вежливостью, я схватил бутылку боржоми и, даже не думая, как это смотрится со стороны, большими пальцами сковырнул крышку так, что она отлетела куда-то, отозвавшись на плитке вульгарным звоном.
– Хоба-на! – просиял Гапон. – Со-вет-ский ци-ы-ырк умеет делать чудеса-а! А глазом слабо́ открыть?! А очком?! Хе-е!.. Да ладно, не парься, Володь. То есть не рефлексируй, ёпта… С любым случается. Я вот в Праге однажды так резаным пивасом наебенился, что рыгал, чисто как изгоняющий дьявола, ха-га-а!..
– Резаным? – Денис Борисович повернулся к нему. – А это как, позвольте спросить?
– Ну, слоями же когда пиво! – удивился Гапон. – Светлое, тёмное. Неужели никогда не пробовали?
– Как-то не довелось, – улыбчато повинился Денис Борисович. – Пробел в алкогольном образовании.
– Восполним! – с натужным энтузиазмом вскричал Гапон. – Организуем! Вы какое предпочитаете, чешское, немецко-фашистское? Или безалкогольное, хе-е!.. – Но Денис Борисович ничего не ответил ему.
– Мне бы такси, – произнёс я в паузе. Вышло сипло и отчасти жалобно. – Подскажете, может, номер какой-нибудь службы?
Денис Борисович, явно не собиравшийся поддерживать пивную тему, негромко поинтересовался у Гапона:
– А куда нужно попасть нашему юному коллеге? – И прежде, чем я ответил, сам предложил: – Вот что, Володя. Мы вас сами подбросим. Да, Глеб Вадимович? Нам же несложно?
– Подбросим и не поймаем, хе-е… – расплылся Гапон.
Глеб Вадимович, словно у него на языке растворили дозу лимонной кислоты, поморщился:
– А если его в салоне вывернет?
– Да мне норм уже, – ответил я без злобы. – Но подвозить не обязательно, сам доберусь. Только такси бы вызвать…
Тут уже Гапон изумлённо растопырил глаза:
– Володь, ты чё? Не отказывайся! Прокатишься раз в жизни в “бэтмобиле”. Потом будешь дитя́м и внукам рассказывать. Я б сам с дорогой душой, но, видишь, не зовут с собой наши старшие товарищи, хе-хе…
В его смешке отголоском слышалась горечь.
Несмотря на настойчивые просьбы Дениса Борисовича, Гапон ревниво и навязчиво вызвался нас провожать, точно оттягивал расставание с москвичами до последнего. Накинув на плечи бушлат (почти такой же, как у Никиты, только не чёрный, а тёмно-синий), он бойко выхрамывал и при каждом шаге так ударял в пол тростью, что на стук выбежала из своего кабинета Алёна Ильинична Три Богатыря – одарила нас алым сердечком губ и скрылась.
Потом в кармане у Гапона заиграл “Пастух”. Чуть ухмыляясь, Гапон послушал беспокойно зудящий мобильник, сказал, грохоча:
– Дмитрий Ростиславович, дорогой мой человечище!.. – ещё послушал. – А хуле ты, ебака грозный, дрючил этот пердячий триппер без гондона?! А теперь не знаю, чё делать… Ну, подлечим тебя, если что, не бзди!..
– Всё в порядке? – спросил весело Денис Борисович, когда Гапон спрятал телефон.
– Не, – сказал, дёргая головой, Гапон. – Как говорится, народ лукав, возьмёт пизду в рукав, пойдёт в овин да выебет один…
– Аркадий Зиновьевич, вы бездонный кладезь обсценного фольклора…
Самое интересное, что и эту фразу я уже слышал. Похоже, реальный мир, как и посмертие, тоже состоял из слоёв и самоповторов.
– Хы-ы, а звучит как “обоссанного”. Ещё раз, как правильно?
– Обс-цен-ный. Проще говоря, табуированный или непечатный…
К ночи как-то не по-хорошему потеплело. Ещё в полутёмном холле ресторана был слышен дробный горох дождя по парусиновому тенту. Когда я вышел, на лицо мне сразу упали несколько тяжёлых и крупных, словно растаявшие градины, капель. Сугробы, утыканные новогодним неоном, от дождя покрылись мутной глазурью, а ледяные русалки в фонтане, наоборот, обрели хрустальную прозрачность.
Газовые обогреватели трепетали оранжевым пламенем. Свет их был тревожным и печальным. Непонятно, как вообще они могли создавать для посетителей ощущение тепла или уюта. Они реально смотрелись точно два факела при входе в мавзолей или гробницу. Я оглядывался и никак не мог отделаться от ощущения, что несколько часов назад заходил в совершенно другое заведение, а сейчас оказался во дворике какого-то уездного крематория. Все эти ёлочки, тёмный кирпич ограды, вмонтированные в брусчатку прожекторы идеально транслировали атмосферу безысходности и траура, словно “Шубуду” проектировал местный Арнольд Бёклин.
