– Володь, ну, бля… Доебался к людям, как алкаш к радио! – Гапон конфузливо улыбнулся москвичам. – Ему говорят в сотый раз – мёртвая имманентность! А он своё долдонит!..
– Всё нормально, всё нормально, – успокоил его Денис Борисович. – Мне совершенно не сложно повторить… Линейное время начала-конца и ницшеанское время вечного круговращения – просто разновидности человеческой способности по-разному понимать протяжённость: как ряд уникальных либо как ряд повторяющихся событий…
От стыда хотелось провалиться сквозь землю. Ошмётками ума я догадывался, что позорно, вдрабадан пьян, смертельно достал москвичей и Гапона своей монотонной дотошностью. Уже не знал, что лучше – извиниться, молчать, подняться и уйти. При этом меня изъедала мучительная и нелепая потребность всё поправить, вернуть прежнее впечатление, которое мне вроде бы удалось произвести, хотя я понимал, что сделаю только хуже, выставлю себя ещё большим посмеш-ш-шищем…
Вместе с подступающим приступом гипохронии откуда-то шёл спасительный шум. Он близился, тихий и плотный, напоминающий гул водопада, океана или многополосного проспекта в час пик, только отделённого тройным стеклопакетом. Я не мог объяснить себе, почему шум этот дружественный, но уже прислушивался к нему. Возможно, он и помог осознать, что звукоизоляция, окружающая меня, приняла форму двухкамерной стеклянной капсулы, в которой время, предметы и я сам обращены в песчаный прах.
Неожиданно я заметил, что не просто смотрю в пол, а ещё длинно и тягуче сблёвываю под ноги алкогольную желчь. На светлой ламинатной паркетине, куда в основном приземлялись рвотные кляксы, темнел рыже-коричневый спил – точнее, его имитация. Этот псевдостолярный след от фальшивого сучка был размером с пятак и очень напоминал чьё-то лицо. Приглядевшись получше, я понял, что сучок разительно похож на горбоносый профиль Данте Алигьери из энциклопедического словаря.
Нелепейшее совпадение рассмешило меня. Я пробормотал:
– Есть лишь просвет между различными формами мышления и Данте, на которого капает слюна мёртвого Бога. Если чё, у Хайдеггера про это ни слова! – и захохотал.
Больше находиться в заблёванной и опозоренной ветке разговора не имело смысла.
Но я уже знал, как её покинуть:
– Что там у нас со временем?!
Уловка сработала. В новой параллели горчично-рвотную лужицу прикрывали подмокшие салфетки. Я мутно оглядел притихший стол. Но никто не потешался надо мной, наоборот, москвичи были серьёзны и даже чуточку напуганы.
– Бля, Володь! – кривился Гапон. – Попьём боржом, потом поржём. Вот нахуя ты ебанул газированного запивона?!
– Всё нормально, с любым случается, – заступился Денис Борисович. Потом сказал: – Вы полагаете, что время бывает линейное и цикличное, но это неверная дифференциация. Есть два типа времени: исчисляемое и неисчисляемое…
Глеб Вадимович огляделся с неприкрытой тревогой.
– Точно так же следует различать смерть мёртвых и смерть неживших. Неживой не равен мёртвому. Умерший – тот, кто перестал жить. То есть это жизнь, которая больше не жива. И есть смерть, которая и не была никогда жива…
– Хе! – Гапон, как мафиози из фильма, наклонился ко мне и, изловчившись, потрепал-таки за щёку. – Мистический опыт – это как только-только подтёрся и бумажку вдвое сложил. Тепло говна пальчиками чувствуешь, но самого его не касаешься…
Собственная щека показалась мне бесчувственно-отмороженной, точно после анестезии у стоматолога. Но зато таинственный шум окреп и лупил в стекло, как шторм.
Денис Борисович проговорил, точно прислушиваясь к чему-то:
– Вы сказали, что покойники находятся в безвременье. Но безвременье – это просто субъективно воспринятое время. Всякое ощущение остановки или движения – личный опыт. Принято говорить, что время течёт. Но оно может стоять, и скопление замершего времени легко принять за его отсутствие.
Стеклистые границы реальности дрожали и колыхались. Шум всё больше напоминал рёв одномоторного самолёта, научившегося произносить слово “жил”.
– Вы считаете, что у смерти нет времени, – сказал Денис Борисович. – Но всё наоборот. Смерть и есть время. И часами измеряют не время, а смерть.
– Ж-ж-жил!.. Ж-ж-жил!.. – настойчиво выговаривал по-жучиному шум.
– Вы в школе изучали английский? – повысил голос Денис Борисович. – Там двенадцать или больше времён. У смерти есть только одно время, и оно одинаково для всех.
– Ж-ж-жил!.. Ж-ж-жил!..
– Всякая смерть совремённа любой другой смерти. Поэтому в смерти – все современники!
– Ж-ж-жил!.. Ж-ж-жил!..
– Смерть находится за секунду до будущего в отсутствие настоящего! – почти прокричал Денис Борисович. – Present Instant Continuous! Смерть – это подступающее завтра, которое никогда не превратится в сегодня!..
– Ж-ж-жил-л-л! Ж-ж-жил-л-л!.. Ж-ж-жил-л-л!..
– Смерть – это вечно не наступающее сейчас!..
Сверкающая хирургическим блеском “нокия” Гапона задрожала и разразилась прокуренным рыком:
– Жил – не пар-р-рился, ла-ла!.. Не заметил, как состар-р-рился, ла-ла!..
Гапон в панике принялся тыкать во все кнопки, лишь бы заставить рингтон умолкнуть.
– Супруга моя! – пояснил плачущим шёпотом. – Домогается!..
– Не заметил, как состар-р-рился, ла-ла!.. Раньше срока закумарился!.. До звон-ка-а!..
Шансонье в мобильнике умолк.
Каким-то новым наркоманским инстинктом я чувствовал, что меня отпустило. Формально ничего не поменялось, я по-прежнему сидел за столом. Но разница между двумя состояниями ощущалась разительно. От резкой перемены даже заломило в глазах, как случается, когда выходишь из темноты на солнце, – это при том, что в зале светили всего два плафона, да и то приглушённо и тускло. Но дело было даже не в яркости, а в избыточности окружающей реальности. Здесь ощущался очень плотный, тщательный мир, полный мелких подробностей, а там, откуда меня вышвырнул спасительный шансон, оказывается, всё было до чрезвычайности упрощено, точно схема или эскиз: замкнутое слоёное пространство, где царили гипертрофированные запахи, тени и полутона – воистину мир ду́хов и мерзостных духо́в, только я почему-то не заметил всей его призрачной зыбкости…
Напротив переглядывались москвичи. Гапон уже оправился от пережитой неловкости и брезгливо набирал сообщение. Отправил. С отвращением отбросил телефон на скатерть:
– Дико извиняюсь! Ревнует, дурища, смертельно, думает, что я где-то с бабами!
Я поглядел под ноги, заранее догадываясь, что история с Данте на ламинатной половице – такой же сон разума, как и кошмар про котлован.
В энциклопедическом словаре изначально отсутствовали иллюстрации или картинки, хотя страницы действительно заминались – бумага была тонкая, почти папиросная. Портрет Данте я видел на форзаце старого, с матерчатой обложкой, издания “Божественной комедии” в книжном шкафу у Тупицына. Я поддался на манящее слово “комедия”, ожидал что-то юмористическое, а передо мной оказалась громоздкая средневековая поэма про загробный трип по кругам ада. Олег Фёдорович, помнится, увидев рыхлый том в моих руках, продекламировал: “Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу”.
