Я чуть не взвыл. Ментальные “поезда” никуда не делись, продолжали морочить и корёжить меня. Я отлично помнил эту мою самоуверенную фразу, после которой Денис Борисович озабоченно спросил: что же приключилось со временем в бытии-в-смерти? А теперь в заново отпочковавшейся ветке прошедшего разговора уже Денис Борисович издевательски шутил о Хайдеггере, а спросить про время, получается, было некому. Во всяком случае, ни Глеб Вадимович и ни Гапон явно не собирались восстанавливать смысловой баланс, а выжидающе уставились на меня.
Схематически весь наш разговор, пожалуй, напоминал взмах и разгульный шлепок малярной кисти. Юркие струйки краски сбегали вниз по поверхности вот-бытия, малюя что-то похожее на расчёску или прописную т с живыми паучьими лапками, пускающими в разные стороны корни.
Я решил сперва, что нарочно не произнесу ни слова – пусть сами выкручиваются. Но не всё так просто было с этой “железнодорожной” абстракцией. При всей кажущейся спонтанности и необязательности, она была жёстко структурирована и состояла из зацикленных узоров и орнаментов. Хайдеггер был в ней лишь дурацкой виньеткой, а вот время с вопросительным знаком ужаса явно выполняло роль какого-то смыслового узла.
Пауза длилась… А затем снаружи и внутри меня с геометрической прогрессией начали нарастать дискомфорт и тревога. Я раньше почувствовал, чем понял, что Денис Борисович провёл что-то вроде запрещённого континуального удара ниже пояса. Мне просто не оставляли выбора. Я обязан был задать недостающий вопрос, ибо каждая секунда промедления оборачивалась петлёй гипохронического удушья.
– А что со временем?! – спросил я, захлёбываясь вдохом.
Наверное, я выглядел донельзя комично – покрасневший, с вытаращенными глазами.
Гапон хмыкнул и сказал снисходительно:
– А ты как думал, Володька? Танатологический дискурс – это тебе не печеньки с могилок пиздить!
Неладное происходило со зрением и слухом – как если бы я смотрел в разъюстированный во времени бинокль, где в каждом окуляре шла своя трансляция реальности. Вот тут Гапон довольно беззлобно пошутил про “печеньки”, а в соседней “ветке” оказался уже не столь дружелюбен. Буркнул старенькое:
– Володя, ты не пиздел бы лучше, а следил за рукой дирижёра!.. – хотя прекрасно знал, что надо мной провели болевой приём и я не собирался никого перебивать.
– Что со временем? – неожиданно гулко, словно из лязгающего тамбура, переспросил Денис Борисович. – Вот вы полагаете, что оно закончилось или же его не было вообще…
С небольшим запозданием параллельный Денис Борисович усмехнулся суховатым, без всяких спецэффектов, голосом:
– …или что смерть снаружи всех измерений, у неё нет времени, пространства и языка…
Гулкий Денис Борисович сказал:
– Действительно, время и место обнаруживают себя только в присутствии человека. Можно сказать, они отражают банальную человеческую потребность опереться на что-то временное или пространственное…
О, как же зловеще улыбался в этот момент Глеб Вадимович. Гапон, как филин, издал печальное и еле слышное “ха-га-а”, но то был не хохот настоящего, а остаточное эхо, долетевшее сюда из прошлого, когда Гапон рассказывал анекдот про туалетную бумагу и бабу с маленькими сиськами.
– Аналогично и с небытием, – без всякого замогильного ревера сказал второй Денис Борисович. – Нельзя утверждать, что оно существует, поскольку единственный ретранслятор небытия – человек. Как нет смерти на кладбище, так нет времени в часовом механизме…
Пахло не кислым пóтом подмышек, а нечистой, гниющей заживо плотью. Так смердела много лет назад бродячая старуха Козява и загорская юродивая на остановке возле Благовещенского собора. Так воняли испитые бомжи в метро, с чернильными побоями на лицах, с язвами на заголившихся ногах. Возможно, это вообще был рафинированный образчик прикорнувшего, дремлющего безумия, его ароматический логотип.
– Дело в том, что место и время не существуют отдельно, – сказал воссоединившийся Денис Борисович, – а как единая концепция пространства-времени.
– Уравнение Минковского, – небрежным менторским тоном проассистировал Глеб Вадимович. – Некоторая величина времени равна некоторой величине пространства.
– Погодите-ка… – попросил Гапон. – Ещё раз, чьё уравнение? Минь… кого?..
Глеб Вадимович выхватил из его пальцев блокнот, размашисто вывел в нём что-то. Затем положил передо мной. Там на весь разворот была записана формула:
300 000 км = √ – 1 сек
– Триста тысяч километров равны корню из минус одной секунды? – спросил я, зачем-то нюхая руки. Они пахли окислившимся железом, будто я подтягивался на дворовом турнике.
– Просто одной световой секунде, – поправил Глеб Вадимович.
– Воняет ему!.. – сокрушённо сказал Гапон. – А ведь всё свежайшее!..
В голове трещало, рушилось что-то сокровенное. Мне не было страшно. Скорее, гибельно и весело, как бывает, наверное, на американских горках, когда кабинка со свистом наворачивает по визжащему монорельсу мёртвые петли Мёбиуса. От внутренних бешеных скоростей моё естество сделалось рыхлым, почти зыбким, точно изменились причины и связи между всеми атомами.
Я понимал, что летящая катастрофа ничем не грозит внешнему миру. Распадалось то, что не стоило никакого сожаления, – детская архитектура прежнего ума.
Стремительно приближалось нечто похожее на сетку-рабицу или геомат, которым укрепляют оползающие склоны. Фьють!.. Сеть мгновенно и безболезненно прошла через меня, рассекла на ячеистые множества. Я остался на выходе таким же, как и был, разве что сверху проступил рубцами чешуйчатый рисунок.
Вспомнилось, как Алина объясняла, почему мужчин больше возбуждают сетчатые чулки. Женская нога сама по себе безвидна и пуста, а чулок возвращает бесформенной плоти необходимую структуру. Этот фрактальный узор из узелков и ромбов создаёт иллюзию тактильности на расстоянии.
– Так что со временем?! – спросил я, наслаждаясь этими восхитительными виражами. Хотелось смеяться от аномального удовольствия, потому что я, как змея шкуру, сбросил прежнюю онтологию и мыслил мир уже напрямую, без греческих посредников, ложно объяснивших мне устройство предметов и явлений.
Денис Борисович приветливо отозвался из круговорота и вихря:
– Время – субстанция, которая в темпоральной конфигурации прошлого преобразуется в тела. Не будет ошибкой сказать, что пространство – это загустевшее время…
Но только никто никуда не летел, не падал. Не было американских горок и молекулярно-чулочной сетки-рабицы, натянувшей структуру на мой ум. И Алина никогда не обсуждала со мной чулки. Я просто свалился в какую-то межментальную щель и вылез оттуда, как проспавшийся пьяница из канавы с ворохом травяного сора в волосах.
А Денис Борисович сказал следующее:
– Тот, кто мыслит смерть, бонусом получает точку локализации во времени и пространстве. Хотя бы в границах тела думающего её индивида. Так смерть становится событием, имеющим место.
