– Володь, ты чем там упоролся?! – заливисто спросил Гапон, кивая сперва на стеклянную дверь, потом на опустевшую бутылку.
Я ответил с неторопливой невозмутимостью:
– Аркадий Зиновьевич, алкоголь совершенно ни при чём. Просто мой скромный стаж работы на кладбище убедил меня, что чем ближе к местам компактных захоронений, тем дальше от смерти!
– Нихуя из дому пишут: папка мельницу проёб! А чё ж там есть тогда, как не смерть?!
– Остатки молчащих смыслов, – я улыбнулся ему. – А всерьёз полагать, что на кладбище обитает смерть, – это несерьёзно. Как верить, что в Диснейленде живёт сказка!
Я поймал краем зрения Дениса Борисовича и понял, что интеллектуальный реванш в любом случае состоялся – меня точно больше не принимают за бритоголового болвана. Наоборот, скромная моя фигура, кажется, полностью завладела его вниманием.
– Кладбище – это аттракцион для создания мороков смерти, рукотворный Deathнейленд!.. – мне хотелось как можно ярче воспроизвести подслушанный за дверью “оксфорд” Глеба Вадимовича, но прозвучало как пародия на его излишне старательное произношение.
У Глеба Вадимовича дрогнуло совиное веко, а я понял, что попутно отыгрался за хамство с латинской поговоркой. Да и Денис Борисович в очередной раз померцал своей плоской полуулыбкой.
– А трупы, по-твоему, это что?! – с учёным надрывом спросил Гапон. – Не смерть разве?!
На это у меня имелась отрепетированная заготовка из беседы с кладбищенским менеджером-наблюдателем Антошей Харченко, тоже перешитая из Алининых умностей:
– Труп есть человекоформа без содержания. Он не пространство смерти, и смерть не содержание трупа. Умерев, мы расстаёмся и с жизнью, и со смертью. Поэтому проще сказать, что она нигде!
Денис Борисович произнёс с каким-то двусмысленным удовольствием:
– Да, смерть – она такая. Как шапка-невидимка. Скрывает и мертвеца, и себя саму…
По его голосу было непонятно, соглашается он со мной или же иронизирует. Гапон решил, что последнее, и захлебнулся шутовским возмущением:
– А с какого перепуганного хуя, Володя, люди на кладбища ходят, раз там уже нет ничего? Не задумывался? Получается, кругом одни долбоёбы?
– А зачем нужны луна-парки? – со снисходительным удивлением спросил я. – На кладбища люди ходят, чтобы удостовериться, что у них есть время, – для чего же ещё? Время – удел живых, у мёртвых оно остановилось. Поэтому кладбище – единственное место, где мы по-настоящему чувствуем себя живыми.
– Охуеть логика! Тогда бы все поселялись на кладбищах! А их, наоборот, по возможности избегают. Не, ну есть такие эстеты или некрофилы, но это же меньшинство! Ладно ещё днём погулять, особенно если кладбище статусное, но ночью-то хер кого заманишь!
– Кладбищенская гипохрония, – я искоса поглядел на Дениса Борисовича. – Ничего не поделаешь…
Тот среагировал незамедлительно:
– Что, простите? Гипохрония? Я правильно расслышал?
– Профессиональный новояз, – пояснил я. – Ну, вот знаете, в горах на высоте случается высотная гипоксия, проще говоря, кислородное голодание, вызывающее панику. А на кладбище – гипохрония.
Я более-менее помнил, как объясняла гипохронию Алина, но почувствовал, что сейчас понимаю всё совершенно по-другому, и это уже полностью моя оригинальная мысль и догадка.
– Я говорил, что в бытии-в-смерти время закончилось. Но люди так устроены, что для собственного спокойствия должны воспроизводить его линейную иллюзию. И вот они прутся с этой иллюзией времени на кладбище, как с кислородными баллонами. Пока есть воздух, то есть время, всё нормально. Но если пробыть на кладбище излишне долго, то начинается удушье от временного коллапса. Просто время на кладбище вроде идёт для нас – живых, но для умерших его больше нет, они покоятся и в безвременье, и под землёй, где, в свою очередь, нет нас, потому что мы-то ещё не умерли. Как только человек начинает понимать, что времени нет ни у кого и его баллоны всегда были пусты, то ему становится страшно…
– Кстати, хороший вопрос… – сказал Глеб Вадимович. – Вот действительно, к кому, если вдуматься, люди ходят на кладбище? Можно же сообразить, что некого там навещать! Кости гниют в земле, душа где-то там в условном… э-э… – вместо определяющего слова он вяло пошевелил пальцами, изобразив танцевальный “фонарик”. – Тогда что это? Просто визит вежливости к отеческим гробам? Остаточный рефлекс языческого культа предков?
– К гробам – ещё ладно. Как раз можно понять… – задумчиво отозвался Денис Борисович. – Вот с кем или с чем коммуницируют орды некромантов? Хотя это, конечно, больше к вам вопрос, Глеб Вадимович…
Меня зацепило, что москвичи вместо того, чтобы оценить мою гипохронию, косвенно отвечают зачем-то на пустой и риторический вопрос Гапона. Тот, наоборот, оживился, а до того сидел приунывший и даже не перебивал меня.
– С духом покойника общаются! – радостно заверил Гапон. – Вы же сами, Денис Борисович, сказали: “Я там, где моя смерть”. Вот они и привязаны к месту, где тело! Ну, как привидения в за́мке.
– А вы что думаете? – проговорил Денис Борисович, массируя свою обвислую мочку. Я даже не сразу понял, что обращается он ко мне.
– Потустороннее – материя отзывчивая, – машинально вслед за ним я потрогал себя за ухо и с отвращением понял, что оно жирное от пота и пережитого волнения. – Подозреваю, что если на кладбище, да и где угодно, начать активно ворошить метафизику, то она откликнется. Только непонятно, какой мистический объём она примет, Ктулху, Гекаты или же безымянного юнгианского архетипа из коллективного бессознательного. Потустороннее – всегда кот в мешке…
– Но котик этот хотя бы Шрёдингера, надеюсь? – Денис Борисович тонко, в ниточку, улыбнулся. – И что же, вы, когда работали на кладбище, часто встречали таких вот искателей?
На самом деле я обрадовался этому вопросу, потому что запас Алининых могильных парадоксов заметно истощился и в арсенале оставались только мелкокалиберные поговорки. Я решил, что не будет в том большого греха, если выдать весёлое гонево Антоши Харченко за личный кладбищенский опыт. Тем более я же своими глазами видел петушиную голову в собачьей пасти, сам перерисовывал сигил с демоническим кроликом…
– Этого добра, думаю, на каждом кладбище полно, – сказал я. – Раньше, может, поспокойней было, а сейчас в Москве прижали оккультную шелупонь, и они рванули к нам…
– Да что вы говорите… – сдержанно удивился Денис Борисович. – И кто же это? Сатанисты?
Я повёл плечом:
– Все боги – личины хаотичной, первородной силы, которая по коллективному запросу принимает определённую форму. Сатана – лишь персонификация всего негативного в христианском эгрегоре.
– Лучше и не скажешь, – покивал Денис Борисович и повернулся к Гапону. – Аркадий Зиновьевич! Какие же у вас работники-то подкованные! Прям не ожидал!
