– Батю своего лучше отрави, – равнодушно посоветовала та, что хвалилась дипломом по массажу.
– Толку-то? – хмыкнула Венера. – Всё равно в двушке на Барклая Витькина доля… Вот я и говорю ей: мама, дай двести тысяч, и я откажусь от своей доли в твоей квартире. Как будто не родная им, ей-богу…
– Андрей Ива-а-анович! – проблеяло за стеной. – Давайте ко-ончим вместе-е!..
– Все, что в девушке прекрасно, то в ней и ебут! Ха-га-а!..
– А-тях-тях!..
– Ну, бля, как так можно?! – плачуще взвыла Милена. – Гандон втихую снимать?! Вам не стыдно?! Взрослый человек! Врач!..
– Ха-га! Проснись, пизда-а, нас обокра-а-али!..
И над всем этим местечковым срамом неприкаянная Викуся-“скелетик” выговаривала неизвестно кому сердитым голоском:
– Я ему прямо сказала: “В русскую машину не сяду! Даже в новую!” Хочет добиться качественной женщины – пусть рискует и вкладывается!..
– Тебе хорошо, милый? – Танино лицо было липким от пота и каким-то одуревшим.
Я перевёл взгляд на разверзшуюся щель в диване – кожано-красную, в мусоре и крошках, с рваной упаковкой “Contex”.
– Слушай, – я отстранил Танину голову и резким движением стянул с себя чпокнувший презерватив. – Давай без него. Косарь я накину…
У Тани глаза сделались собачьими от благодарности. С новыми силами она принялась за дело, замычала, изображая бешеную страсть. Я, помогая ей, тоже замычал, приобнял её за голову, сосредоточился и через полминуты кончил.
*****
Таня изгваздала мне всю ширинку – на чёрной ткани штанов остались подсохшие белые разводы. Было неловко замывать их в её присутствии. При этом сама она не постеснялась прополоскать рот тем самым “хлоргексидинчиком”, о котором заботливо упоминал когда-то Никита. Такой же флакон-близнец я видел и на Алининой полке в ванной комнате.
Когда я уходил, Таня с укором окликнула:
– Эй! Даже не спросишь телефон?
Она лежала в вызывающе-непринуждённой пляжной позе, а рядом с ней пятисотенная купюра и свёрнутые в трубочку желтовато-пергаментные сотенные – доплата за минет без “резины”.
– Неужели тебе кто-то лучше сосал?
– Никто, – успокоил я, удивляясь, что и тут приходится лукавить. Достал “моторолку”.
– О, прикольная! – Таня издали оценила мой изрядно потрёпанный мобильник. – У меня раньше тоже такая была моделька, только сломалась. Кто б новую подарил?.. – маняще вздохнула и наконец продиктовала номер.
– И если что, почём твои услуги?
– Ну… – она потупилась. – Вот сколько стоит хороший французский парфюм?
– Не знаю. Тыщи две – три?
– Три будет в самый раз! Так что не пропадай, милый. Циферки знаешь, звони, буду очень рада! Всегда, в любое время…
Из закутка я сбежал, как с места преступления. В конце коридора между хаммамом и неработающей, загруженной какими-то коробками сауной я отыскал душевую комнату и возле раковины оттёр пятна со штанов, а после высушил мокрую ширинку феном – к счастью, он был не стационарной сушилкой для рук, а обыкновенным, на длинном проводе.
В соседнем помещении оказалась раздевалка. Я увидел в беспорядке развешанные цветастые шубки, курточки, сапожки. Бляд-хата, стало быть, переодевалась здесь, а не в прихожей “Дастархана” вместе с гостями. Глядя на вешалку, я вспомнил, что оставил на другом крючке свою толстовку с капюшоном.
Возвращаться не хотелось, но толстовки было жаль. Я не без труда отыскал наш с Таней кабинетик. Все они были одинаковыми, с порочно-красными диванами. Только с третьей или четвёртой попытки нашёлся нужный, Тани там уже не было.
Перед зелёной льдиной-дверью, ведущей в зал, я проинспектировал штанины – не хватало ещё, чтобы к ним пристала какая-нибудь смешная улика, типа обёртки от презерватива. С тихим бешенством предвкушал, как меня встретит скабрёзная гапоновская прибаутка и улюлюканье дастархана.
Что и говорить, в моём секс-туре не было и намёка на мужскую доблесть. Наоборот, я нелепо и глупо подставился – запятнал себя дармовым блудом. Останься я в Загорске, у Гапона, пожалуй, появился бы дополнительный постыдный рычажок для манипулирования мной.
Я слышал, что Гапон с кем-то общается, но в очень несвойственной для него манере. Он не грохотал больше, а лишь изредка разражался стеснительным хехеканьем. Мне даже стало интересно, ради чего он так ужался в звуковых габаритах. Я нажал на дверную ручку, “льдина” приоткрылась, и беседа стала разборчивей.
Незнакомый мужской голос произнёс:
– …если раньше люди объединялись вокруг очередной топовой модели бессмертия, то теперь его подменила политика, экономика, экология или даже просто утилизация мусора.
– Не знаю насчёт бессмертия, – тон у Гапона был задорным и одновременно лебезящим, словно он просил снисхождения за то, что собирается сказать, – но, как по мне, основный смысл смерти в смирении. Если бы её не было, человек говорил бы с Богом, как охуевший чёрт ростовский!..
Я всё ждал, что вот-вот грянет Алёшина собачья артиллерия, но никто не поддержал Гапона дружеским “а-тях-тяхом”, и он поспешил добавить:
– Вы, Денис Борисович, в прошлый раз ещё сказали, что человечество израсходовало запас этого, как его… Сир?.. Сер?.. Сраконина, пардон, сракотана… Хе-хе, уж простите мой казарменный французский. Не запомнил, как называется!
– Серотонин… – подсказал голос.
– Да, его самого! Что египтяне, древние греки, римляне, как торчки последние, всю мировую радость снюхали, а христианству оставили разбодяженного порошка на полдорожки, смурняки и отходняки.
– Ох уж эти греки с римлянами… – улыбчиво посетовал голос.
Ещё не видя говорящего, я понял, что это начальство – только не выслужившееся из низов, как Гапон, а потомственное. Тембр был глуховат и сух, но звучал выразительно. При этом в нём не было ноток дешёвого барства, которыми грешил плебейский басок Гапона. Немудрено, что Гапон обращался к собеседнику на “вы”, а не фамильярно “тыкал”.
– Так я полностью с вами согласен, Денис Борисович, что мы в сравнении с древними унылое говно. Ни жить не умеем, ни умирать, ни…
Тут Гапон словно по команде заткнулся, а его собеседник неспешно продолжил:
– Представитель античности умирал в примордиальный макрокосмос, участник авраамического проекта – в Бога, или, если хотите, в “слово” как метафизическую категорию. А современный индивид умирает сугубо в тело – микрокосм самого себя. Ещё при жизни он отказался от поиска метафизических смыслов и прочих духовных ценностей, обратил свой взор к телесному, как к единственно переживаемой реальности. Подчёркиваю, к телесному, а не материальному. С некоторых пор слово больше не воплощает разумное содержание мира. Тело объявляется единственно доступным для понимания и ощущения объектом человеческой жизни. И точно так же смерть утрачивает свою былую логоцентричность и оказывается телоцентричной…
