*****
Пряничный дворик по-прежнему был уютно подсвечен, но только в этот раз помимо фонарей сияла ещё и новогодняя иллюминация: разноцветные звёздочки, ёло-чки, сердечки, а сугроб альпийской горки украшали покосившиеся голубые цифры “2007”. Тощие, как саженцы, искусственные деревца в кадках соединяла мигающая ёлочная гирлянда. Над декоративными, из неоновых трубок, воротами тянулась перегоревшая надпись “С Новым годом!” – тусклые буквы сливались с прозрачной темнотой.
Зато возле входа на летнюю веранду дрожали зыбким пламенем два газовых обогревателя. Шпарили они прилично, потому что снежинки, попадая в радиус их тепла, моментально превращались в неоновую пыль. Заодно полностью оттаяли два соседних “окошка” на парусиновом тенте, укрывающем веранду.
Несколько прожекторов направили свои лучи на фонтан и ледяные фигуры внутри – русалки, высунувшиеся по пояс из чаши. Выглядело это красиво. Химеры лучились синим холодным электричеством.
Впрочем, хмурый мой восторг быстро поутих, как только я сообразил, что это никакое не зодчество, а простейшие отливки. Вблизи это было особенно заметно. Когда мы проходили мимо фонтана, я обратил внимание, что лица у русалок нечёткие и виден шов от двух срощенных половинок.
Мы прошли через веранду и оказались в зале ресторана. Из колонок неслась картавая женская жалоба на французском. Патрисия Каас частенько звучала из маленького, похожего на торпеду магнитофона “панасоник” – верного утешителя матери в наших судорожных странствиях от Суслова до Рыбнинска. Я хоть и не слышал песню давненько, сразу вспомнил это щемяще-трогательное “жру, сру, вру, сосю, пердю”. Должно быть, из-за музыки прошлого невольно возникло ощущение, что я то ли спустился в подвал, то ли поднялся на чердак – в подсобное место для отслуживших вещей, с которыми жаль бесповоротно расстаться.
Зал был пуст и сумрачен. На половине столов отсутствовали скатерти, а сами столы были сдвинуты, как овцы в отару. Видимо, в зимний период ресторан работал в четверть силы – освещался только угол с мягкими диванами.
В зале находилась молоденькая, казахского вида уборщица в серой униформе прислуги. Она безучастно и сонно поглядела на нас, после чего продолжила елозить по полу какой-то ультрасовременной шваброй, похожей на металлоискатель.
– Так… Ну, и где они? – Капустин растерянно оглядел пустые столики. Поставил на пол прихваченный из машины портфель, полез за телефоном, бормоча: – Ошиблись, что ли? Аркадий Зиновьевич точно сказал, что “Шубуда”…
Я кивнул на коридор:
– Там ещё внизу залы с саунами.
– Так вы здесь бывали раньше, Володя?! – удивился Капустин, затем быстро приложил телефон к уху, прокричал: – А мы уже добрались! Но вас не видим!
Из коридора донёсся цокающий, будто пробежала козочка, звук. Показалась женщина в красном приталенном платье, на высоченных шпильках. Я признал эффектную администраторшу “Шубуды” – Алёну Ильиничну Добрынину, Три Богатыря. Заволновался, что она тоже меня узнает, чего доброго спросит про Никиту.
Не узнала, обратилась как к незнакомцам:
– Добрый вечер, заказывали номер?
– Мы к Гапоненко… – чуть поклонился Капустин. – Аркадию Зиновьевичу.
Три Богатыря улыбнулась алым ртом:
– Гуля! Проводи гостей в пятый номер!
Девушка послушно отставила швабру и засеменила к нам. Вблизи она оказалась совсем низкорослой, с детским личиком, которое портила широкая, как у бабуина, переносица. На кармашке её пиджака висел бейдж, крупный, как ценник: “Нарматова Гульжана”:
– В дастархан? – заискивающе, с акцентом уточнила. – Или английский кабинет?
– Гулечка, “Английский” – это шестой, – сказала Три Богатыря, – а гостям нужно в пятый. Значит, “Дастархан”. Кому, как не тебе, знать разницу?! – и зубасто улыбнулась нам.
В ноябре мы с Никитой спускались вниз на цокольный этаж, а сейчас маленькая Гуля вела меня и Капустина по декорированному коридору. Стены имитировали забор. На одной из белых лакированных досок кто-то из гостей, воодушевившись сходством, накалякал шариковой ручкой лаконичную матерщину.
Возле резной двери, напоминающей раскрытую коробку для нард, нас перехватил накрахмаленный, при бабочке, официант – по типажу совершенно русский паренёк, хотя бейдж на рубашке гласил обратное: “Бектемиров Ренат”.
Зашли. И будто оказались внутри нелепого тюрбана. Невысокий потолок был драпирован каким-то воздушно-розовым тюлем, имитируя купол шатра. Пол покрывала яркая ковровая дорожка. Там, где её ширины не хватило, виднелась щербатая плитка “под камень”. На низком трёхногом столике стоял поднос с условной лампой Аладдина и кальяном. Настенный ковёр-самолёт украшали чеканое блюдо и степной музыкальный инструмент с гранёным, округлым, как орех, корпусом и длинным грифом. На единственной свободной стене красовалась “живопись”: Тадж-Махал на фоне фиолетового заката или восхода.
Гостей тут не было. Неразборчивые голоса слышались из смежного зала. Над сундучком с плоской крышкой висела вешалка, заваленная верхней одеждой. Капустин, порывшись, отыскал свободный крючок, а я, переложив футляр с часами в карман штанов, бросил бомбер на лавку.
Только я удивился, что не слышно привычного гапоновского балаганчика, как донеслось знакомое:
– А-тях-тях! – а вслед за ним грохочущее, как железная бочка с горы: – Ха-га-а!..
Новый зал оказался намного просторнее первого, и “востока” там было поменьше: ковёр, а на нём квадратный топчан, покрытый тюфяком. Разбросанные по нему в беспорядке подушки больше походили на цветастые тюки с контрабандой.
Возлежали там двое, каждый в своём углу, словно боксёры в нокауте: свояк Гапона, смешливый Алёша, и отставной полковник из Министерства здравоохранения, Дмитрий Ростиславович Смоляр.
Крючковатый петрушкин нос Алёши багрово набряк. Военврач-чинуша, судя по его взопревшему виду, тоже изрядно набрался. У обоих на головах на манер треуголок были насажены подушки: у Алёши сине-полосатая, у полковника красная. Оба изображали Наполеонов из дурки. Дмитрий Ростиславович для похожести заложил большой палец за обшлаг пиджака, а Алёша сунул ладонь под лоснящуюся шёлком рубашку.
Отдельно стоял стол под фиолетовым балдахином на деревянных витых колоннах. За столом сидели Гапон и начальник охраны Иваныч. Гапон возложил обе ноги на пуф. Белая рубашка, судя по влажным полосам, промокла от пота. Штанины задрались. На обеих ступнях носки, и не понять сразу, которая нога – протез.
Иваныч с недовольным видом вытирал жирную каплю майонеза с бундесверовской футболки. Приплюснутый к груди его второй подбородок набегал из-под покрасневшей шеи.
– Вот и мы! – объявил Капустин. – Добрались!
Гапон повернулся. На гротескном его лице, как дыра от взмаха бритвы, расползлась довольная ухмылка:
– Вокруг пизды три часа езды! Сколько ждать можно?!
Военврач потянулся за графинчиком, налил в рюмку:
