По другую сторону стола восседал похожий на глыбу Валера Сёмин, рядом с ним Шелконогов, поджарый, пристальный, в чёрной водолазке (вылитый Высоцкий, только со сломанным носом и без гитары). Вполоборота глядели Беленисов с Катричем.
Во главе стола с бутылкой в руке стоял Чернаков: в белой рубашке, с заброшенным на плечо бордовым галстуком – точно свесивший язык блудливый кобель. Увидев меня, начал было:
– Привет, Володька!.. – но глянул на Мултановского, осёкся и потух. Кроме него, со мной никто и не здоровался.
Повисла неприветливая тишина. К столу меня, судя по всему, приглашать не собирались – изучали на расстоянии. Шелконогов с недоумением, Сёмин разочарованно, словно я шёл на красный диплом и в один день просрал всю учёбу, Пенушкин равнодушно, а незнакомый мужик с весёлым любопытством. Лишь Чернаков глядел, как мне казалось, с застенчивым сочувствием.
На унылой, вытянутой физиономии Мултановского ещё больше запали виски и щёки. Прилизанный суворовский хохолок плашмя прикрывал залысину.
Он скривился:
– Поставь воду туда, – и указал на пустой угол кабинета. – Встречаемся исключительно из уважения к твоему брату. Потому что ты лично уважения не заслуживаешь…
Я неспешно поставил бутыли, развернулся:
– Андрей Викторович, давайте по конструктиву и без оскорблений. Вы же сами хотели поговорить…
У Беленисова вырвался квакающий смешок. Шелконогов хмыкнул. Чернаков выпучил глаза, будто я ляпнул что-то несусветное. Катрич перестал жевать, а Сёмин зевнул, словно наступил наискучнейший момент.
– По конструктиву?! – вяло оживился Мултановский. – Хорошо… Двадцать косарей ты торчишь комбинату, и по десятке за моральный и физический ущерб нашим сотрудникам. Как тебе такое, дружок? – он выдавил посинелую улыбку.
Я оглядел затаившиеся лица похоронщиков. А потом сказал, как мне показалось, расчётливо и предельно взросло:
– Андрей Викторович, я просто выполнял свою работу. Вы ж меня сами уволили, а мне семью надо содержать. Мне сказали, что приезжие конторы разводят людей на бабло. Если б я знал, что это ваши, я бы постарался с ними договориться…
– Ничёсе!.. – отвалил челюсть седовласый. – Заявочка!
Я в самодовольстве воспринял это как поощрение, и меня понесло:
– И не так уж я сильно ваших сотрудников отпиздил, Андрей Викторович. Оба ушли на своих двоих. Я вот не жалуюсь. Может, мне тоже прилетело от них. Они же пацаны всё-таки, а не терпилы какие-то, чтоб им деньги ещё нести…
Пенушкин плеснул себе в стаканчик и сказал удивлённо:
– Дурачок…
– Может, и правда дурачок, – согласился Мултановский. – Но слишком бо́рзый…
Необратимая перемена в его взгляде подействовала больше всяких слов. Должно быть, в тот самый миг я запоздало понял, что до того, как я начал нагловато оправдываться, Мултановский всё ещё относился ко мне терпимо. Как к оступившемуся, но всё ж своему. Был последний шанс извиниться, покаяться, а теперь я бесповоротно сделался чужим. Они все вычеркнули меня, даже добродушный сексоголик Чернаков. Не существовало больше никаких былых заслуг, а только финансовый штраф. И если б сам Никита вдруг вступился, то уже ничего не помогло бы, не отменило их решения…
Я растерялся:
– Нет таких денег…
– Сроку тебе неделя, – сказал жёстким переродившимся голосом Мултановский. – Соберёшь как-нибудь, ради собственного блага, потому что после – каждый день задержки – пятёрка сверху.
Я смотрел на него прозревшими глазами и не понимал, как вообще мог принимать его за смешного гневливого старикана?! И какими беспощадными сделались лица у Беленисова и Катрича…
Сёмин рассеянно барабанил пальцами по столу. По скулам его перекатывались желваки. Только не было понятно, какую именно эмоцию он сдерживает, смех или же гнев, а может, всё вместе.
– А если бы тебя охранять гей-клуб наняли, ты б тоже так сказал – семью содержать?
Вертелся на языке ответ: “Работа отдельно, пидарасы отдельно”, озвученный когда-то возле “Элизиума” начальником гапоновской охранки Иванычем. Но я подумал, что лучше не дразнить гусей.
Сказал:
– Прощальный дом по-любому не гей-клуб…
– Ты на прямой вопрос не ответил! – Сёмин бычливо давил взглядом. – Гей-клуб будешь охранять?
– Нет, не буду, – ответил я под чьё-то хихиканье.
– А по факту получается, что будешь! Гапон – он же пидарас! Ты ж себя опозорил! И заодно брата своего!..
– Нельзя так, Владимир… – перебил Сёмина Мултановский. Говорил он без злобы, с каким-то непередаваемо горьким отвращением. – Ты ж как… Пустая бутылка в метро! Вагон трясёт, её мотыляет туда-сюда по полу. Отпихнёшь, она дальше себе катится. Другому под ноги… – и покачал головой. – Стыдно!..
– Короч, паренёк… – Катрич поглядел весело и убедительно. – Если ещё хоть раз… Где-то что-то… – и седой мужик противно захихикал над его словами. – Ты меня понял…
Мултановский насупленно кивнул Катричу. И снова повернул голову ко мне:
– Всё уяснил? Вот и молодец. А теперь свободен… – и брезгливо, по-чиновничьи, двинул рукой в направлении к двери. – Такой у нас нарисовался конструктив…
*****
Щёки мои пылали, сердце колотилось как бешеное. Казалось, большего стыда я за жизнь не испытывал. Не знаю, почему на меня так угнетающе подействовало сравнение с бутылкой в метро. Я представил эту недопитую “Балтику”, липкий ручеек пролитого солода на шероховатом полу вагона. Крен вправо – покатилась, влево – опять поменяла курс, и так до тех пор, пока чья-то рука не поставит осточертевшую всем бутылку. Потом поезд тряхнёт, и она снова примется за старое – кататься по полу, мешаться под ногами…
Я не сразу ушёл из “Гробуса”. Всеобщее презрение людей, ещё недавно принимавших меня как своего, подкосило. Я присел на верхнюю ступеньку и пару минут слушал (получается, подслушивал) чужой разговор.
От навалившейся слабости я снова перестал различать голоса – только Мултановского узнавал, уж очень он характерно дребезжал.
– Киндер-сюрприз, бля, залупистый! Ему, сука, кости переломать надо, а вы, Андрей Викторович, ещё говорили с ним вежливо! Не понимаю!
– Хе, ну так иди догони, в чём проблема?! Переломай, прояви себя!
– А я тут при чём? Вообще-то Андрея Викторовича кинули, не меня!
– Тогда и не духарись, Аль Капоне…
– Валер, вот хуле ты щас на меня наезжаешь, а? Мужики, чё он до меня доколупался?
– Да, блять, ту-ду-ду-ду! Двоечками насыпать в голову ему! И всё, блять! Он же шкаф! Громко падает!..
– Андрей Викторович, а если он не заплатит?
– Да хер с ним! – проскрипел Мултановский. – Я не жду никаких денег. Пусть уже из города побыстрее съёбывает… Лишний грех на душу брать из-за этого говнюка мелкого!
