– А кто решил? За что жалеть? – невинно спросил я. Хотя прекрасно понял, о чём он.
Мы подбирались к центру Загорска. Где-то неподалёку были вокзал и оптовый рынок. Я даже мельком признал улицу, по которой мы с Никитой шагали в “Ивушку”.
Катрич по-стариковски покачал головой:
– Я хуею с нашей молодёжи!
– Кто? – переспросил Беленисов. – Мултанчик. Ты ж его агентов сегодня зачикатилил.
– Я и не знал, что это комбинатовские! – с жаром возразил я. – Мне сказали – приезжая контора беспределит! А так бы я в жизни не тронул сотрудников Андрея Викторовича!
Катрич живо улыбнулся:
– Ты прям как грузин из анекдота…
– Чё за анекдот? – полюбопытствовал Беленисов. – Какой грузин?
– Судья спрашивает: “Падсудымый Ананишвили, зачэм вы изнасыловали дэсятилэтнэго Гоги Баранишвили?” – Катрич почмокал, изображая для пущего грузинского колорита сталинскую трубку. – А тот отвечает: “Шол по лэсу, сабырал грыбы, вдруг выжу – малчык!.. Думал – дыкый!” – Катрич одиноко засмеялся. Но и так было ясно, что анекдот он вспомнил не для увеселения.
Узкий взгляд Беленисова полоснул из зеркала, как сквозь щель амбразуры:
– По-хорошему, тебя ещё за подлянку с братом стоило бы наказать…
“Фиат” замедлил ход, фары высветили крупноячеистую рабицу, деревянный вагончик-недомерок с надписью “Гробус” и бывшее депо узкоколейки, похожее издали на мрачный викторианский особняк.
Во дворе находились пять или шесть легковых иномарок. В отдалении, как изгой, стояла облепленная мокрым снегом лобастая “буханочка” – катафалк или эвакуатор, только непонятно чей, комбината или шелконоговской “Мемориал-авто”. Рядом с “буханкой” было полно свободного места, но Беленисов пристроился рядом с чьим-то “мерсом”, для чего пришлось взгромоздиться двумя колёсами на высокий газон, так что “фиат” накренило, как лодку, севшую на мель.
Заглушил мотор. Угомонились радио и скребущие по стеклу дворники. Сделалось очень тихо.
– А здесь чего? – спросил я, указывая на депо.
– Разговор к тебе будет… – Беленисов потянулся и зевнул. – Типа последнее предупреждение.
– Чёрная метка! – добавил чеканным голосом Катрич.
– Да не вопрос! – я на самом деле очень приободрился, как только понял, что всё в итоге сводится к “вызову к директору”. – Поговорим. Я только за!
Беленисов распахнул дверь, и в салон хлынул холод. Катрич заворчал, что выбираться теперь неудобно, – его дверь не открывалась нормально, упираясь в соседствующий “мерс”:
– Отсюда только вытечь, блять, а не выйти! – но, однако ж, протиснулся.
Я же просто перебрался на другую половину сиденья и вылез с водительской стороны.
Внешний треснувший экранчик на моей многострадальной “моторолке” совсем затянуло каким-то техническим бельмом, и, чтобы посмотреть, который час, нужно было телефон открывать. Насущное время (а было около шести вечера), впрочем, никак не отразилось у меня в мыслях. Вместо этого подумалось, что с момента, как я заявился сюда просить Чернакова о работе, прошёл всего-то месяц.
Возле ворот производственного блока, с которых когда-то началась моя экскурсия по цехам “Гробуса”, одиноко топталась и курила женщина в серебристой курточке. На согнутом локте у неё, похожая на огромный амбарный замок, болталась сумка. Из-под опущенного капюшона выбились прядки волос. Порыв ветра, смахнувший снежное облако с крыши вагончика, опрокинул капюшон, и я узнал простенькое, всё в родинках, личико чернаковской швеи – “красавицы” Заремы.
Из тамбура показалась бочковатая фигура в долгополом бесформенном пуховике и вязаной шапочке. Женщина говорила по телефону, мешая русские слова с азиатской степью, – Илюса Илдаровна. Судя по всему, рабочий день в “Гробусе” закончился, пилорамы тоже не было слышно.
Швеи, переговариваясь, двинули к выходу. Когда поравнялись с нами, я воскликнул:
– Добрый вечер! Илюса Илдаровна, Зарема… – и отвесил каждой поклон.
Надеялся таким нехитрым образом продемонстрировать Беленисову и Катричу, что бывал здесь раньше и всех знаю.
– Здравствуйте… – дичась, ответила Зарема, а Илюса Илдаровна вообще ничего не сказала, а просто пучеглазо уставилась.
– Ольга Германовна у себя? Наша “три в одном”! – продолжил я галантно, надеясь, что не напутал с именем-отчеством чернаковской любовницы: секретарши, бухгалтера и секс-символа.
Но произвести впечатление не получилось. Катрич пресёк мою светскую игру:
– Молчал бы лучше, бабский угодник! – и бесцеремонно потянул за рукав, как нашкодившего правонарушителя.
Вкупе с грубоватым тоном это совершенно не тянуло на приятельскую шутку. Наоборот, было очевидно, что эти двое не мои добрые знакомые, а скорее конвоиры.
И швеи сразу всё поняли и больше не задерживались. Бледненькая Зарема, правда, разок на меня оглянулась, и я помахал ей на прощание.
Сразу за тамбуром начинался салон-магазин – проходной зальчик. Гробовое его пространство, когда-то ударившее меня в самую душу своим печальным масштабом (шутка ли, аж полтора десятка выставочных гробов в лучах подсветки), после гапоновского похоронного супермаркета показалось мне кустарным и жалким – словно бы после великолепия многоэтажного торгового центра я вдруг очутился в полуподвальных окраинных “Продуктах”. Сейчас в магазине было темно и виднелся лишь сатиновый борт ближнего экспоната на подставке – чёрная бюджетная колода.
Дальше по коридору был кабинет Ольги Германовны и ещё несколько подсобных комнат. Положив ладонь на перила лестницы, ведущей на второй этаж, я сказал:
– Мужики, вы поднимайтесь пока наверх, а мне бы поссать ещё… – и указал на дальнюю дверь.
На самом деле я не очень помнил, что именно за ней находится – туалет или подсобка, просто мне хотелось подчеркнуть, что я тут свой в доску, пускай и гробовую.
Катрич расплылся в щербатой, нуждающейся в реставрации улыбке:
– Ты ж, надеюсь, не собираешься от нас съебаться?
Я подумал, что у Катрича наверняка достаточно денег, чтобы подлатать рот, а он почему-то этого не делает, и заодно дал себе слово в ближайшее время заделать скол на переднем зубе.
– С чего это мне от своих бегать? – ответил я, будто удивившись. – Я и сам хочу поговорить! И как съебаться? По трубам? Там в сортире и окошка-то нет!
– Смотри, – шутливо погрозил Беленисов, – не усугубляй ситуацию, – и потопал наверх, а Катрич за ним. Покрытые ковролином ступени гудели железом под их грузными шагами.
* * *
Окошко в туалете, кстати, имелось – длинное и очень узкое. Через него можно было бы выбросить отрубленную руку, но никак не сбежать. Из невидимого динамика играла, переплетаясь с водой, музыка. Похоже, она не зависела от рабочего дня и звучала круглосуточно. На этот раз стильный женский голос грустил о розовом фламинго: “…дитя заката, розовый фламинго здесь танцевал когда-то… Может, в жизни прошлой – мне трудно вспомнить!..”
