На светофоре рядом встал чёрный, видавший виды “лендкрузер”. За рулём его, вобрав бритую голову в могучие плечи, восседал мужик в бело-голубой олимпийке и смачно, во всю глотку, зевал, пережидая красный свет. Профилем и борцовскими габаритами он напоминал Валеру Сёмина. От этого сходства сердце ёкнуло, но я пригляделся и сообразил, что в джипе – другой, не Сёмин.
Ещё с отваленной вниз челюстью, мужик покосился на меня, и лицо его, мясистое, как у сумоиста, вдруг вызверилось, будто я застукал его за чем-то интимным. Он решительно захлопнул рот, с гневом поднял и бросил кулаки на руль. Мощные надбровные дуги, похожие на дополнительную пару начисто облысевших бровей, придавали его взгляду свирепость и тяжесть. Шевеля губами, он по-рыбьи, беззвучно спросил: “Хуле уставился?!” Но зажёгся зелёный, и для закипающей вражды уже не осталось времени. Мужик, ещё бормоча что-то, дал по газам, укатил вперёд.
“С таким бугаём без монтировки поди хрен справишься…” – вяло, ещё без тревоги, подумал я.
Не к месту вспомнился сёминский двойник из джипа, его необъятный зёв, и по нему, как по жёлобу, я выкатился в другое воспоминание. Вечер, ворота “Элизиума”, снежинки в свете фонаря, оранжевые снопы сварки, голоса, дальняя ругань. Под фонарём мы с Никитой, рядом бранится Мултановский. А к нам медвежьей походкой по хрусткому снежку приближается Валера Сёмин, ещё издали посмеивается над символически оскоплённым чоповцем: “Руку через ворота сунул и оторвал ему палку вместе с подвесом!” А возле ворот яростный Шелконогов пробивает по роже здоровенного охранника коронную “двоечку”, и тот оседает, как куль…
И с обречённой ледяной ясностью, словно бы шёл по полю и провалился в полынью, я понял, в какую чудовищную авантюру вляпался. Украдкой глянул на узкоплечего Балыбина, и прозрения, одно мрачнее другого, со скоростью гоночных болидов понеслись перед моим оторопевшим мысленным взором: “Да как я вообще мог согласиться на такую работу?! Вж-жз-з-з!.. Что возомнил о себе?! Вж-жз-з-з!.. Я же просто отставной бригадир землекопов! Мирный строительный сержант! Вж-жз-з-з!..”
Напрасно пытался я подбодрить себя, воодушевить, что тоже не лыком шит. Ведь это я заворачивал узлом гвозди-двадцатки, гнул тарелки из алюминия, отвинчивал пальцами насмерть приржавелые гайки на кабельных катушках, взбегал по ступенькам на пятый этаж с сотней килограммов цемента – по мешку на каждое плечо! Это я копал по восемь часов без продыху тяжелейшие грунты и делал, если требовалось, две нормы!..
“Но за покойником придут не флисовые доходяги типа недавнего соседа, а Сёмины и Шелконоговы! Вж-жз-з-з!.. Как бы ни был я крепок, любой профессиональный боец просто отобьёт мне недалёкую мою голову! Вж-жз-з-з!.. Вж-жз-з-з!.. Вж-жз-з-з!..” – и так по замкнутому кругу.
*****
Офис “Элизиума” расположился в “Доме быта” на Кирова – трёхэтажная административная “панелька” с неоновой вывеской на крыше, высоким первым этажом, который занимали химчистка, турагентство “Бон Вояж”, театральные кассы, ломбард, кафе “Аладдин” и пара сомнительных бутиков.
Окна верхнего этажа были залеплены огромными красными буквами, по одной на каждый проём: “А-Р-Е-Н-Д-А”. Обжитой второй этаж снаружи покрывали рекламные баннеры: “Мягкая мебель Гранд”, “Компьютеры”, “Шкафы-купе”, “Окна ПВХ”, студия красоты “Афродита”. Вывески “Элизиум” я нигде не увидел.
Похоронные агенты занимали угловую комнату в конце коридора, рядом с “Серебряной мечтой”, торгующей запчастями к мотоциклам, часовой мастерской и “Ремонтом сотовых телефонов”.
После Гапоновского супермаркета офис показался мне вопиюще убогим, но, как пояснил Балыбин, здесь было не представительство, а дозорная башня. “Дом быта” находился в стратегически удобном месте, от которого примерно одинаково добираться во все концы города. И второе важное условие – отдельный въезд со двора, где можно было, если что, поставить санитарный эвакуатор, то бишь труповозку, и она никому не мозолила глаза.
Предыдущие хозяева пытались освежить угрюмый офис. Часть стен оклеили белыми еврообоями, но кое-где остались и ностальгические светло-коричневые пластиковые панели, как в купейных вагонах. В прихожей лежал советских времён линолеум, а в самом кабинете – новый, но уже насквозь прокуренный ковролин.
Были два письменных стола, рассохшихся и шатких, пара дешёвых офисных кресел. К стеклянному журнальному столику, за которым обедали, прилагались пуфики из чёрного кожзама. В кухонном аппендиксе стояли мойка и тумба с микроволновкой и чайникой. В подвесном пенале хранилось полдюжины чашек, пакетики с чаем, кофе и огромный запас сахара из “Макдоналдса” – целая гора трубочек.
Кулер и кондиционер не работали – как и жалюзи, с намертво заклинившими жестяными ламелями. Но зато рядом с компом помигивал копировальный принтер-сканер, и он же телефон-факс: “Идеальный прибор! Может всё, только что в рот не берёт!” – как шутил Мукась, второй агент “Элизиума”.
Звали его Глебом. Имя я прочёл на бейдже, таком же, как у Балыбина. Непонятно, как фамилия Макеев трансформировалась в Мукася, но кличка ему явно нравилась. Во всяком случае, когда он по телефону заказывал ланч, то произнёс вальяжно:
– Передай поварам, милая, что это для Мукася! Поняла?!
В отличие от ушлого, но всё же интеллигентного Балыбина, Мукась производил неприятное впечатление мужика отпетого и скользкого. На вид ему было чуть за тридцать, лицо покрывал нездоровый крапчатый румянец, похожий на ожог крапивой. Траурного дресс-кода он не придерживался. Из чёрного на нём были только ботинки. Вместо строгого костюма – обычный серый свитер, штаны и спортивная куртка.
Когда Балыбин на следующий день привёз меня в офис, Мукась, кряжистый, щетинистый, густоволосый, с порога обсмеял нашего первого утреннего клиента, которого звали Электрон Владимирович, – преставившееся дитя экзальтированных наукой шестидесятых, не старый ещё Электрон, на чьё остывшее тело, к моему величайшему облегчению, кроме нас не нашлось претендентов.
– Мне однажды Николай Академович попался, – сказал, похохатывая, Мукась. – Батю у него, выходит, Академом звали. Вот что у людей раньше в головах было, чтоб детей так по-уродски называть?
Он сразу начал мне тыкать, и я ему тоже.
– Я и на кладбище работал – а ты как думаешь? – откровенничал он за чаем. – Тоже копал, ага… Но, правда, недолго. Заёбное это дело, особенно зимой. Пальцы от мороза трескаются. Бля, как вспомню!.. Однажды ветрило поднялся, пиздец! Вьюга просто. И прям над землей стелется, низкая такая. Я по грудь в земле стою, и всё мне прямо в морду. Я наутро глаза открыть не мог, так опухли! Снегом посекло, блять, как стеклом! И подумал – ну его нах, здоровье дороже!..
Уехал с отксеренными бумагами Балыбин. Потом курьер принёс бизнес-ланч. Бабёнка из соседнего офиса заглянула стрельнуть сигарету. Сказала, помахав брезгливой ладошкой перед носом:
– Фу, как в харчевне у вас!
А Мукась оскалисто пиарил свою пахучую еду:
– Танюх, хаш – это зе бест!.. Хаш – форева!..
