– Проще говоря, морг. Но у нас он называется пантеон – место, где к мёртвым относятся с должным уважением. Прошу взглянуть на услуги, которые оказывают сотрудники нашего пантеона…
– Да не разувайтесь! – сказала мне Рита и скрылась в соседней комнате.
Я свернул в низенький из-за нависающих антресолей коридорчик. Впереди маячил пересвеченный квадрат окна. За кухонным столом на мягком уголке примостились две девочки лет тринадцати-четырнадцати. Разом вскинули на меня внимательные глаза. На личиках я не заметил примет скорби или испуга. Светленькая походила на Риту – наверное, дочь. А вторая, чернявая и хорошенькая, напомнила мультяшную фею – должно быть, подружка или одноклассница. Они сидели рядышком, как пуповиной соединённые наушниками-капельками.
Пристальные малолетки смутили меня. Из-за них вместо туалета я зашёл в соседнюю ванную комнату, соображая, насколько кощунственно мочиться в раковину в доме умершего. Лилась, шумела вода, я, глядя в зеркало, вяло переживал, что на кухне, пожалуй, догадались, что я по-настоящему делаю, ведь руки не моют так долго.
На стеклянной, в известковых пятнах, полке среди тюбиков с зубной пастой, дамских плошек и флакончиков изгоями держались стаканчик с бритвенным станком, помазок и дешёвый российский одеколон. Из никелированной подставки торчали четыре зубных щётки – три разноцветных “аквафреш” и одна с ручкой из тоскливой зелёной пластмассы, с выеденным полумесяцем на жёлтой щетине. Щётка явно принадлежала покойному старику. Возможно, ещё вчера он чистил ей вставные челюсти, а сейчас лежал в соседней комнате, посмертно оскалив дёсны.
Надсадно, иерихонски, как впившаяся в железо болгарка, заревела вдруг водопроводная труба. Я поспешно прикрутил кран, мерзкий звук стал тише, но каким-то отголоском проник в левое ухо и принялся ручьисто перекатывать там оглохшие камешки. Я несколько раз надавил пальцем на хрящеватый козелок, как на клапан флейты, затем сглотнул пустоту, и канализационный шум в ухе кое-как прекратился.
Я вышел в коридор, украдкой бросив взгляд на кухонный угол. Девочки и не думали смотреть на меня, увлечённые своим занятием. В крошечных наушниках трещали еле слышные металлические сверчки, нагловатый пацанский говорок, как заевшая пластинка, гонял задорный рефрен: “Она вся в татустайл, а у меня хуй встал”. Светленькая в порыве восторга взмахнула кулачком, приглушённо ахнула, изумлённо посмотрев на чёрненькую, а та заулыбалась.
– Услуга грузчиков по ветеранской программе идёт без тарификации, всяких параметров этажности, веса усопшего. За всю транспортировку семьсот рублей…
Неожиданно и нервно зазвонил телефон. Балыбин молниеносно отреагировал:
– Анна Ильинична, вы кому-то из родственников сообщали о смерти Ильи Сергеевича?.. Нет?.. Тогда не отвечайте.
– Ну а как же?!
– Поверьте на слово, не поднимайте трубку. Это вас донимать собираются не очень порядочные люди.
– Какие ещё люди, господи-и-и? – старуха капризно всхлипнула.
– Анна Ильинична, дорогая, просто отключите телефон хотя бы до вечера. Ради собственного спокойствия… У нас за всё получается тридцать одна тысяча семьсот пятьдесят. Чтобы мы приступили к своим обязанностям, нужна только ваша подпись…
Телефон ещё чуть потрезвонил и умолк. Повисла неказистая, полная какого-то еле слышного шумового мусора тишина – точно побежали по стенам тараканьи полчища.
– Ох, я бы подумала немного…
– Анна Ильинична, – сокрушённо простонал Балыбин, – дорогая, я бы всей душой, да время безжалостно поджимает! Вы же понимаете, о чём я…
Дважды позвонили в дверь – дребезжаще и пронзительно, словно бы резкая струя воды под пожарным напором ударила в шаткий жестяной таз.
– Это кого чёрт принёс? – удивлённо спросила Рита.
– Ай-яй-я-а-ай! – певуче произнёс Балыбин. Оглянулся в коридор. – Кто же это нам покоя не даёт? – из-под благостной печальной маски на миг проглянуло разгневанное нутро. – Как же нехорошо, – в горле Балыбина задрожала негодующая нота. – И Владимир почему-то здесь, вместо того чтоб оградить нас от!..
Меня точно кнутом огрели. Я повернулся и бросился к входной двери, готовый вышвырнуть, удавить любого конкурента. Мельком увидел негодующую улыбку Риты – как будто она поняла, зачем я тут понадобился.
Уже за порогом, когда захлопнулась дверь, я понял, что существо, жёстко прихваченное мной за скользкий флисовый ворот, – это сосед-алкаш. Выпучив на меня испитые глаза, он что-то силился сказать.
Я нехотя разжал заклинившие на его горле пальцы, он придушённо шепнул:
– Только пособолезновать… Вдруг что надо… – шумно втянул воздух и надсадно раскашлялся.
*****
По всем раскладам я был неправ. Меня внятно просили остаться снаружи, а я самовольно покинул пост. Но, с другой стороны, ничего страшного-то не произошло. В любом случае, извиняться я не собирался, лишь переживал, что излишне торопливо, как нашкодивший, кинулся под взглядом Балыбина к двери.
Я ощущал себя по меньшей мере “крышей”, но уж никак не охранником или телохранителем. Поэтому, настраиваясь на предстоящий воспитательный разговор, я готовил решительную отповедь, которой собирался поставить зарвавшегося Балыбина на место: “Я не понял! Возникли какие-то проблемы?! Нет?! Хуле тогда кипешуешь?! Вот и всё, вот и рот закрыл!..” – так я репетировал.
Спустился во двор. Дети куда-то подевались. Возле серой, без окон, медицинской “газельки” двое взрослых играли в снежки. Точнее, не играли, а просто перебрасывались комочками снега, которые соскребали с борта: один с овальным, как ноль, лицом и азиатскими щёлками вместо глаз, второй узколицый и носатый, похожий на единицу.
Круглолицый Жолдыбаев носил вычурное и нелепое имя Юпитер. Водителя звали Рустам Жабраилов. Отчество у него было Джахидович, и второй агент Мукась, с которым я познакомился позже в офисе на Кирова, дразнил его – Джихадович. Оба, Жабраилов и Жолдыбаев, были полурослыми, худыми и смуглыми, возрастом за тридцать, одевались в одинаковые куртки из чёрной кожи. На головах носили подстреленные вязаные шапочки, похожие на мусульманские ермолки. Говорили кратко и редко, при этом горный Жабраилов изъяснялся с сильным акцентом, а степной Жолдыбаев свои фразы произносил чисто.
По звонку Балыбина они поднялись с носилками и спустили вниз наполненный туловищем пластиковый мешок – маленькие, жилистые, точно представители очеловеченной муравьиной расы, выведенной для подсобных работ.
Вопреки мрачным моим прогнозам, Балыбин был сама любезность и даже не поинтересовался у меня, кто это нас побеспокоил. Я удивился сперва, с чего он проявил такую сдержанность, но после сообразил, что за “решение проблемы” мне вообще-то полагается двойная надбавка, а Балыбин явно не хотел без надобности удорожать мой труд.
Труповозка “Элизиума” окрасом очень походила на обычную “скорую”, только цвет у неё был голубовато-серый, лишённый всякой надежды, и по красной полосе шла двусмысленная надпись “Служба эвакуации”. Изнутри салон представлял собой оцинкованный короб с двухъярусной подставкой для носилок и единственной скамьёй напротив. Жабраилов и Жолдыбаев загрузили носилки с чёрным мешком, а Балыбин поставил рядом клетчатую сумку – должно быть, с покойницким гардеробом. Затем перемигнулся с Жолдыбаевым, тот вздохнул и полез в кузов. Присел на узкую лавку, а Жабраилов с грохотом захлопнул за ним двери. В кабине место было только для троих.
