Алинин ящик был полон залежей беспорядочного хлама, который скапливается за годы у каждого мало-мальски сентиментального человека. Вещицы из прошлого, от которых жаль избавиться. Я увидел вчерашние открытки – поверх расписной круглой жестянки из-под леденцов. Внутри лежали помутневшие советские пятаки и прочая медь, вышедшие из обихода ельцинские монеты, о которых я уже подзабыл, жетоны на метро. Была шкатулочка с нитками, старые переводные картинки в прозрачном пакетике, косметика прошлых лет: пудреницы, помады, тени. Всякая бижутерия: бусы, серёжки, колечки; несколько блокнотов без записей, но при этом потрёпанных, два старющих мобильника “сименс”, фотографии Алины на паспорт, читательский билет, безымянные таблетки, презервативы, просроченные ещё в минувшем тысячелетии. Тускло блеснуло металлом непонятное выпуклое донце, я потянул ящик и увидел мой футляр от часов, только раздавленный!
Сердце, казалось, подскочило до кадыка, а потом едва сглотнулось обратно, прежде чем я полуобморочно сообразил, что это близнец-футляр Никиты. Мои часы я подзаводил не далее как утром и мог быть уверенным, что с ними всё в полном порядке! Тем не менее шок был сильнейший.
Привёл меня в чувство пьяный мужицкий вопль с улицы:
– Не пойду ни завтра, ни послезавтра! Ни через неделю не пойду! Она мне нахуй не нужна!.. – и подзуживающий ему бабий голос. Затихли, прошли мимо.
Сомлевшей, точно отдавленной, рукой я вынул искорёженный футляр и осмотрел. Верхняя крышка, расплющенная, держалась на одном шарнире. Защёлка сломалась. Через корпус шла глубокая вмятина с неровной трещиной. Я сунул в футляр палец, нащупал что-то мягкое, шероховатое. Подковырнуть не получилось. Я осторожно выправил мятую стенку, после чего постучал перевёрнутым футляром об стол. На зелёное сукно выпала пожелтевшая газетная трубочка.
То была заметка о “раху-кала”, попавшаяся когда-то брату в тюремном изоляторе, сохранённая им, ставшая основой его житейской системы. Я чуть ли не благоговейно развернул трубочку. Начал читать, шевеля губами:
– Каждому из нас знакомы выражения: “Мой день” или же “День не задался”… Лишь немногие задумаются, почему какой-то день удачный… Для индусов загадочное раху-кала не пустой звук… – и будто заново услышал хрипловатый, стесняющийся голос Никиты. Вспомнил, как мы сидели в машине на том треклятом пустыре за кинотеатром…
В глазах вдруг запекло, строчки шрифта расплылись. Я сморгнул, и две крупных слезы шлёпнулись на склонённые стёкла очков. Я протёр их уголком футболки, внутренне одобряя эту неожиданную чувствительность. Успокаивало, что я не очерствел окончательно и воспоминания о Никите ещё способны меня растрогать.
Гапоновские “человечки” всё не звонили. От нечего делать я взялся считать, а как же обстоят дела с моим личным временем – хотя бы примерно, ведь у меня не было помощника-программиста, предложившего максимально точные цифры.
Никита говорил, что его отстающие биологические часы разошлись с официальным календарём на месяц и два дня. То есть брат только готовился отметить Новый год, а для меня пошла вторая неделя февраля, ведь мои часы спешили примерно на минуту в сутки.
Я прожил на белом свете двадцать лет и четыре месяца, и за этот период (без учёта високосных поправок) часы ушли вперёд на двенадцать с половиной суток. За окном стоял светлый день, а мой циферблат показывал подступающую полночь.
Никита говорил ещё, что благодаря отстающим часам существует в прошлом и будущем. Если пользоваться его образной терминологией, я вроде как жил в будущем и настоящем, хотя это всё было очень условно. Удивило меня другое – раху-кала приходилось на утро, день и вечер, а ночное время всегда было безопасным. Если индусы, а с ними и все остальные, знали об этом, то почему не переносили важные дела на ночь?
От попытки рассчитать мухурты я отказался сразу. Следовало что-то складывать, потом делить – запредельная математика для моего гуманитарного мозга. Но суть была и так понятна – всякий нынешний астрономический день являлся моей биологической ночью. Поэтому волноваться мне, получается, было нечего.
Вообще-то я не особо верил в какие-то неблагоприятные периоды суток, хотя, если оставаться дотошным, трагедия с Никитой пришлась аккурат на моё биологическое утро. Кто знает, может, тогда и было то самое раху-кала…
Зазвонил мобильник.
– Владимир? – уточнили в трубке. – Это Капустин. Узнали? Срочно выдвигайтесь: улица Луначарского, 13, квартира 9. Код домофона вам пришлют. Саша Балыбин уже в пути. Если что, берите такси.
– А как мы с ним узнаем друг друга? – спросил я.
– У него есть ваш словесный портрет. И, думаю, вы легко найдётесь. Там и машина наша будет служебная. Если доберётесь раньше, поднимайтесь и охраняйте подступы к двери – всё как я инструктировал.
– Понял, – сказал я. – Выбегаю.
– И поздравляю с началом работы, – добавил Капустин. – На связи!..
Напевая “поебём – отпустим”, я стремглав ринулся одеваться, сменил очки на линзы.
Когда я был уже в дверях, запищало смс с незнакомого номера: “9В3471 Александр”. Я сообразил, что это и есть обещанный код от Балыбина.
*****
На мой взмах первым откликнулся частник на старенькой фиолетовой “ниве” с проржавелыми, заляпанными грязью подкрылками. Я спросил в приоткрывшееся окошко:
– На Луначарского за сколько подкинешь?
С водительского кресла ответили вопросом:
– Соточка?
Я решил не торговаться, поскольку не знал, далеко ли ехать.
В салоне стоял раритетный запах, сразу напомнивший глубокое детство, когда окружавшие меня машины были преимущественно советскими. Маленькие автобусы, кабины грузовиков, жёсткие трясучие “уазики”, которые перевозили нас с пожитками из посёлка в посёлок, точно так же пахли бензином, старой резиной, обжитым гаражом, окурками. Похожая история была и с кинотеатрами, где царил всегда одинаковый букет пыли, кулис, дешёвых кресел, спёртого воздуха. Такое стойкое постоянство запаха я встречал ещё, пожалуй, только в “Макдоналдсе”, точно американцы поставляли его вместе со своим генномодифицированным картофелем.
Немолодой, мешковатого сложения водитель напоминал черноморского боцмана – крепко сбитый, прижимистый увалень: щетинистая проседь, бульдожий профиль с прокуренным усом, мясистые кулаки на баранке. И за дорогой он следил с ленивым морским прищуром.
Мне представилась финальная сцена из первого “Брата”. В фильме душевный дальнобойщик, заметив выскользнувший обрез, ещё больше теплел к Даниле-киллеру, хотя, по идее, должен был нехило очкануть. Я умилённо поглядывал то на мой негнущийся левый рукав, то на водителя.
– Пристегнись, – тот сделал замечание, – дэпээсники впереди…
Вид у него был недовольный – будто он вёз меня бесплатно и в ущерб своему времени.
Я, неповоротливый из-за стоящей колом руки, защёлкнул ремень. Зачем-то похвалил “ниву”:
