В центре двора расположилась “Доска почёта” ещё советских времён – крашенная серебрянкой конструкция со ржавыми сварными швами, с пустыми жестяными паспарту, а рядом с ней – относительно новый стенд “Генеральный план”.
Вообще, архитектурный ансамбль очень напоминал депрессивный посёлок. Две панельки, соединённые переходной галереей на первом этаже: лечебно-диагностический (он же главный) и палатный корпуса; поодаль “Хирургия”, “Кардиология”, родильный дом, детское отделение – двух-трёхэтажные постройки, частично деревянные.
Гапоновский “Элизиум” изображался на плане стилизованной часовенкой, вплотную примыкавшей к патологоанатомическому корпусу. Где-то там были и пресловутая СМО, гистологический архив, а за ними – “Гинекология”, пищеблок, парковые задворки хоздвора с котельной и прачечной – место моего боевого триумфа.
Я изучал план и сосредоточенно щёлкал ножиком. Увидел, что к стенду приближается семейство с детьми, сунул выкидушку в карман и направился к главному корпусу. Я уже чуть запаздывал.
* * *
Под широким козырьком, обступив урну, курила спешившаяся бригада “скорой помощи”. У стоящей неподалёку белой с красным крестом “газельки” были открыты задние двери, и санитары, посмеиваясь, закатывали в машину пустые носилки. По другую сторону крыльца смолили посетители: четверо мужиков, одетых в одинаково синие пуховики – как будто у бедности наконец появилась конкретная униформа.
Вышла женщина в наброшенном поверх медицинского халата пальто, на ногах у неё были шерстяные носки и сланцы. Буркнула раздражённо, оглянувшись в бликующий стёклами тамбур:
– Проставляй смену, не проставляй, всё равно завтра поговорю с Глебом Геннадьевичем! – Недобро посмеиваясь, процедила: – И ведь так прилетит, что мамка не улыбайся!.. – Кивнула кому-то из скорой бригады, достала пачку сигарет, зажигалку.
Я прошёл через двойной, выстланный резиновым половиком тамбур. В вестибюле по бокам от двери стояли пластиковые контейнеры для бахил – использованных и новых. Я присел на ближнюю лавку рядом с переобутым дедком, внимательно читавшим подмокшую книжку с покоробившимися страницами – макулатурный детектив.
Справа находился аптечный киоск, чуть поодаль от него окно и узкая, как доска, дверца “Регистратуры”, а налево – гардероб. Пока я возился с бахилами, а после раздумывал, сдавать ли бомбер и куда в таком случае прятать мой футляр с часами, вернулась после перекура баба в белом халате и заняла место в окошке “Регистратуры”, перед которым уже собралась небольшая очередь.
Я не признал в сидящем возле гардероба моднике Руслана Шайхуллина. В “Шубуде” он был выбрит, а теперь отрастил стильную бородку. Густые его опознавательные брови скрыла натянутая на лоб шапочка серо-сиреневого цвета – в Рыбнинске такие вязанные с запасом колпаки назывались гондонками. Кожаную, пиджачного покроя курточку Шайхуллин распахнул. Под ней топорщилась элегантная жилетка, застёгнутая на одну верхнюю пуговицу, а ниже виднелась пряжка ремня. На воротнике хомутом лежала дужка наушников – не “капелек”, а полноразмерных, с массивными чашками. Шайхуллин, покачивая в такт головой, поглядывал на сверкающий никелем хронограф. Я даже удивился – неужто не перевелись чудаки, которые носят часы? Для точного времени я уже давно пользовался только мобильником.
Шайхуллин спохватился первым. Вскочил, сдвинул один наушник и, улыбаясь, протянул для приветствия руку. Он оказался высоким. И даже бесформенные бахилы сидели на нём ладно, как галоши.
Я помнил просьбу Алины не нервировать лишний раз Шайхуллина, но избыточно ухоженный его благополучный вид и показное радушие разозлили. И ещё я почему-то заподозрил, что он не в курсе моих отношений с Алиной. Он смотрел на меня так, словно я бедный родственник, которому снисходительно протежируют по доброте душевной – уж пристройте нашего оболтуса.
Не знаю, почему эта ничем не обоснованная догадка так задела. Скорее всего, я просто приревновал Алину к симпатичному Шайхуллину. Из мрачного озорства я сначала раздавил ему пальцы, а после одарил самым наитяжелейшим, исподлобья, взглядом. Шайхуллин ошарашенно юркнул глазами в сторону, потирая скомканную ладонь, забормотал, что Аркадий Зиновьевич уже ждёт нас у себя в кабинете.
*****
Мы поднялись на этаж, затем по соединительной галерее между корпусами вышли в длинный полутёмный коридор. Судя по тому, как неуверенно оглядывался по сторонам Шайхуллин, он, как и я, был здесь впервые.
Кабинет Гапона находился за “Бухгалтерией” и кабинетом замглавврача по лечебной части. Дверь его, в отличие от соседских, оказалась не казённой, белой, а из красивого тёмного дерева, похожей на огромную плитку шоколада. Даже рама чуть выступала вперёд, словно бы дверь, важничая, выпячивала грудь. И табличка с кантом смотрелась точно какой-то сертификат или диплом: “Гапоненко Аркадий Зиновьевич, замглав-врачапо АХЧ”.
Шайхуллин бормотнул:
– Вроде здесь… – постучал и, не дожидаясь приглашения, крутанул круглую, как яблоко, ручку.
После сумрачного коридора шумное застолье предстало мне ожерельем силуэтов в радужных ореолах. Забавно выглядела ангелическая пара в халатах и шапочках – будто я не в кабинет входил, а, лёжа на реанимационном столе, возвращался к жизни из чёрного туннеля комы.
Белое солнце лупило через четыре кабинетных окна, отражалось снопами на паркете, бортах аквариума, зеркальных дверцах шкафов, картинах, каких-то грамотах, в подвесной плазме, на ледяной поверхности которой кружил беззвучный хоккей. Фото Путина, висящее позади кожаного трона, как проказой, залепило солнечными бликами. Стол был заставлен бутылками, стаканчиками, тарелками. Одноразовые вилки из пластика напоминали обглоданные добела косточки.
Казалось, я снова окунулся в горланящее дежавю “Шабуды”, только теперь Гапон был чудесным образом о двух ногах. В серо-стального цвета костюме, высокий, дородный, чубатый, точно кубанская разновидность располневшего Элвиса. Прихрамывая, он шёл нам навстречу, со стуком опираясь на мощную трость.
Оглянулись двое в медицинской униформе операционного оливкового цвета – мордатые мужики с крепкими, косматыми предплечьями, как у санитаров из комедийной психушки. Тот, что на стуле, плечистый, с реденьким ёжиком седоватых волос, показался мне знакомым. Он сидел нога на ногу, полувоенные штаны заправлены в берцы. Верх одежды, впрочем, был мирным, замшевым – куртка с вязаным воротником-стойкой и футболка с невнятным англоязычным принтом. Цепкий, точно у надзирателя, взгляд пробежал по Шайхуллину и недобро задержался на мне.
Очень высокий блондин лет тридцати в мятом костюме без галстука, с неестественно гладкими, гормональными щеками толстяка, сжимал увесистую статуэтку – её чёрная, размером с кирпич, подставка резко контрастировала с белой рубашкой.
Изнемогал от беззвучного смеха лохмато-рыжий джинсовый дядька с морщинистым лбом и крупным веснушчатым носом, как у кукольного Петрушки: в благоговейно-комичном ужасе он косился на Гапона.
Третий, лощёный и важничающий, с зализанными гелем светлыми кудряшками и густыми пшеничными бровями, стоял в позе городского памятника – просто благожелательно, чуть свысока, взирал. Синий его костюм чем-то напоминал прокурорскую форму, только без петлиц.
