Мы оба знали, что не трупы встревожили меня. Три недели на кладбище, а до того полтора месяца в мастерской не прошли даром – я свыкся с могильными овалами. И сейчас я боялся не увиденного, а содеянного. Из альбома, как из поруганной гробницы, на меня пахнула чудовищная скверна, которая, может, и не была таковой раньше, но стала по причине времени и ещё чего-то необъяснимого.
С каждой минутой у меня крепло ощущение, что, разглядывая старые снимки, я ненароком подсмотрел какую-то мерзкую тайну, что-то запрещённое, суть которого всё равно не понял, но при этом стал свидетелем – нежелательным, очень неудобным, от которого вскоре захотят избавиться.
– Это просто фотоальбом, – хриплым, каким-то посторонним голосом произнёс я.
Выволок с полки увесистого Хельмута Ньютона, положил обе книги рядом. Они были одинакового формата и примерно одного объёма, в глянцевых суперах. На “Ньютоне” красовался портрет полуголой, средних лет блондинки, положившей ладонь на грудь своему близнецу-манекену.
Я переводил взгляд с обложки на обложку, сличая содержание. Странное дело, холодная блондинка и манекен оказывались парадоксально созвучны викторианской готике с её композиционным дуэтом живого и мёртвого. Но если от снимка Ньютона чуть тянуло вялой пластиковой мертвечиной, то “Memorial photography” буквально смердела гнилым и запретным – каким-то иносказательным “кладбищем домашних животных”, от которого у меня шевелился загривок. И парижские коммунары смотрелись не просто мертвецами, а расстрелянными апостолами новой веры – гробовой вечерей с невидимой Смертью во главе.
Я медленно переворачивал лоснящиеся страницы Ньютона, но в каждом снимке мне чудился подвох со смертью, точно я, просматривая чёртову “Memorial photography”, подхватил какой-то зрительный вирус, омертвляющий содержание любой фотографии.
Я и сам не понимал, как позволил этому навязчивому состоянию овладеть мной. Очевидно же, что в пуританской Америке, викторианской Англии, чопорной Европе девятнадцатого века отношение к фотографии было почти набожным. И, наверное, тогда эти игры с притаившейся, глазастой смертью не выглядели так кощунственно.
Ободрила неожиданная мысль, что ключевое объяснение этой мерзости находится в многостраничном комментарии к альбому! Если его прочесть, понять, то всё обязательно встанет на свои места и овладевшая мной жуть пополам с гадливостью отвалятся, сгинут.
Я решил, что попрошу Алину, как только она вернётся, если не перевести послесловие, то хотя бы пересказать вкратце его суть – уж больно неуютным был осадок.
Алина, как назло, вернулась позже обычного, почти к ночи. Свалившись на коридорный пуфик, она даже не произнесла свою обычную присказку про “уставшую Аллу”, а просто полушёпотом ругнулась. Протянула ноги, чтобы я помог ей разуться. Пока я стаскивал сапожки, смотрела с озорной пьянцой:
– Что?! День рождения отмечали!..
– Хорошо, – я согласился. – А чей?
– Паши Румянцева. Ты его видел в “Шубуде”.
– С татуировками который? – уточнил наобум. Бровастый сотрудник Кудашева с аккуратным хвостиком на затылке был вполне симпатичным.
– Не, с татуировками Русик Шайхуллин… Ревнуешь, что ли?
– Нет.
– А напрасно, – она ехидненько, с китайским прищуром, улыбнулась.
– На такси приехала?
– Нет, добрые люди подвезли, – продолжала дразнить. Пошлёпала босая по коридору. – Блять, вот что ты тут готовил такое вонючее? – выкрикнула уже из кухни.
– Пельмени…
– А пахнет варёным трупом, ей-богу! Проветрил бы хоть!
Стукнула форточка, по полу заструился ручеёк холода. Но зато я сразу вспомнил о мемориальной фотографии.
Услышав про альбом, Алина недовольно выпятила нижнюю губу с розовыми катышками помады:
– А кто тебе вообще разрешал её брать? Что за мудацкая привычка в чужом доме хватать вещи?!
– Ты вроде не запрещала, – я оправдывался, стараясь пропустить мимо сердца ранящие слова о “чужом доме”.
– Это разве не само собой разумеется?! Сначала нужно спрашивать!
* * *
Мы уселись в гостиной за обеденным столом. По телевизору фоном лопотали какие-то погодные новости. Алина, держа в одной руке чашку с чаем, заглянула в альбом, открытый на главе “Morning glories”.
– Переводится как “утреннее сияние”. Символ мимолётности человеческой жизни. И что тебя смущает?
– Зачем это? – спросил я. – Такая фотография?
– А что непонятного? – Алина будто удивилась. – Логично же, что сначала снимают какой-нибудь пейзаж, а потом еблю и смерть. Вот и с кино та же история. Вначале поезд, затем порнуха и похороны. Ты пойми, человечество ведь больше ничто по-настоящему и не занимает!..
– Это понятно, – сказал я. – Но своих умерших родственников зачем фотографировать?
– На добрую память… – Алина, листая, замерла на странице с изображением трёх сестёр в чёрном. – Видишь, – ткнула, – очень легко понять. Покойница в центре сидит.
– Губы поджаты и взгляд стеклянный?
– У всех стеклянный, – сказала Алина, любуясь. – Раньше съёмка требовала долгой экспозиции, а самым неподвижным на фотографии закономерно оказывался покойник. У этой сестры лицо резче.
Я помялся:
– Вот интересно, что в комментариях сказали составители альбома? Какое у них было объяснение этому?
– Не помню, давно читала. Вроде ничего особенного, просто историческая справка.
– Я пытался, но… – удручённо дрогнул плечами, – никак. Ты переведи мне, – попросил, – хоть вкратце. В общих чертах…
Алина изобразила на лице ленивое уныние, но всё ж отлистала до послесловия, чиркнула алым ногтем под первой строчкой:
– Вот пишут… С момента своего появления искусство фотографии было связано с темой смерти… – ноготь пополз вниз. – Фотографии приписывали тайные силы… Считали, что технический процесс созвучен алхимическим опытам… Первые изображения на амальгаме, образующейся при взаимодействии серебра и паров нагретой ртути… Алхимия и бла-бла… Скрытое становилось видимым при проявлении… Фотография сразу осознала свою мистическую природу… – Зевнув, перевернула страницу. – Была средством проникновения в мир потустороннего… Возникло целое направление – спиритическое… – Она оторвалась от альбома: – То есть считали, что при помощи фотографии можно запечатлеть невидимый глазу мир духов и призраков. Модное шарлатанство того времени… – Указательный ноготь снова заскользил по странице. – Дальше про дагерротипию… Что по принципу отражения в зеркале… Амбротипия… Ранний тип фотографии, когда негатив изготавливался на стекле, а чтобы проявился позитив, нужно за стеклом поместить чёрную поверхность… – Перелистнула и хныкнула. – Володя, плиз, я заебалась…
– Ну, пожалуйста, – я молитвенно сложил руки. – Ведь пока ничего не понятно! Не надо всё подряд – хотя бы выборочно!..
