– Ну, бесов нет, а есть нечто другое. Вдруг оно тоже покушать любит, а? – Алина улыбалась, освежая языком пересохшие губы. – И кладбище – тоже место скопления самых разных сил, которым нужна пища и энергия.
– А ты молодчина! – сказал я с неожиданным для меня самого укором. – Сначала уговаривала, что на кладбище нет ничего, кроме остатков смыслов, мол, пиздуй туда, Володя, и не боись. А теперь рассказываешь про оазис оккультизма и мистический общепит!
Я не ожидал, что Алина смутится.
– Милый, я тебе и не врала… Знаешь, я в каком-то журнале читала, что встречаются гигантские грибницы площадью больше тысячи гектаров. Они очень древние, и миллионы грибов на их пространстве – это, по сути, один и тот же гриб. Вот так и Яхве, Кали, Один – просто разные личины хаотичной, первородной силы, которая по коллективному запросу принимает определённую форму культуры. Когда в христианском эгрегоре созрела потребность на персонификацию всего плохого и недозволенного, то появился Сатана со своей грибницей… – Я кивнул и подумал, что слово “грибница” очень похоже на “гробницу”. – Вся нечисть выдуманная и невыдуманная, старые боги, бесы, демоны и особенно Карл Густав Юнг – это действительно остатки смыслов. И опасность они представляют, только если с ними начинают заигрывать. Но поскольку ты не партизанишь на кладбище, не рубишь бошки чёрным петухам, а просто администрируешь, тебя это вообще не касается.
*****
Получилось так, что я во время очередного Алининого визита ко мне на Сортировочную протянул ей пять тысяч – мою квартирную плату. Сделал это без задней мысли.
Она сперва растерялась, затем, потупясь, выговорила:
– Представляю, как ты на меня обижен, милый…
– И не обижен вовсе! Перестань…
– Обижен, – повторила она печально, – знаю. Но я бы хотела всё исправить. А давай-ка ты с сегодняшнего вечера переедешь ко мне. Согласен?
Пожалуй, правильнее было отказаться, однако искушение победило. Я в восторге подхватил Алину на руки, потащил на диван, даже не слушая попутные пояснения, что “бля, какая-то родственница через-три-пизды-колено грозится приехать и ей всё равно нужно где-то погостить недельку”.
Алина раньше жила вместе с родителями и младшей сестрой на Ворошилова. Потом семье наконец-то выдали долгожданную трёшку в отстроенном монолите, а старую квартиру оставили Алине в единоличное пользование, как она шутила – “в приданое”.
Происхождение маленькой однушки на Сортировочной было покрыто двусмысленным туманцем. Никита на пустыре, в сердцах обличая Алину, крикнул что-то про бабкино наследство. Но, скорее всего, Алина сама так объяснила ему наличие дополнительной площади. Из её недомолвок я сконструировал свою вполне правдоподобную версию, которую благоразумно не озвучивал. Мне думалось, что “барвихинский ёбарь”, чудом избегнувший проклятия в пелёнках Антихриста, в своё время откупился захудалой Сортировочной от Алины, и она приняла овечий паршивый клок…
За два с половиной месяца я сроднился с моей скромной квартиркой. И в планах у меня не было никакого совместного проживания. Не потому, что я избегал этого. Просто Алина сама когда-то сказала, что ей комфортнее порознь.
Одиночество имело свои неоспоримые плюсы. Я позволял себе и расхлябанность, и неряшливость. В присутствии Алины я робел, лишний раз старался не ходить при ней в туалет. Перегородки, дверь выглядели хлипкими, почти картонными. Я на всякий случай включал телевизор, в ванной откручивал во всю мощь кран – и всё равно переживал, стеснялся…
Дом на Ворошилова, ещё очень похожий на своих дореволюционных собратьев из основательного кирпича, с колоннами, широкими пролётами, лепниной, возвели в двадцатые годы. И проектировал его маститый архитектор того времени, так что у дома даже было имя: “Дом Берсенева”. Алина этим фактом очень гордилась.
Четвёртый этаж достроили после войны, но получилась отнюдь не мансарда – чтобы заменить перегоревшую лампочку, требовался не стул, а стремянка. Надо сказать, последний раз я проживал в таких хоромах на старой рыбнинской квартире у бабушки с дедушкой.
Комнаты на Ворошилова были смежные: в первой – гостиная, в дальней – спальня, но недостаток этот возмещался высокими потолками и большими окнами. На каждую комнату приходилось по две батареи центрального отопления. Из-за слабого напора древние чугунные гармошки грели вполсилы, так что в спальне постоянно работал масляный обогреватель, а гостиную дополнительно отапливал электрокамин, встроенный в шикарную, под гранит, раму работы Шервица.
Каминная полка была густо заставлена Алининым парфюмом: умноженная вдвое зеркалом праздничная толпа флаконов, пузырьков, скляночек, помад – точно площадь Пэпперленда из “Жёлтой субмарины”. Я сразу признал чёрную фигурку “Black Orchid”, пахучее содержимое которой Алина пожертвовала мне, чтоб остановить кровь из рассечённой брови. Флакон отдалённо смахивал на полицейского (хотя ещё больше – на похоронного клерка в цилиндре). Алина то ли намекнула, то ли просто сказала, что духи заканчиваются, и я в ближайший вечер преподнёс ей второго “клерка” – как раз с тех пяти тысяч, что она великодушно не взяла с меня за Сортировочную.
* * *
Ветхость шла этой запущенной, гулкой квартире. Мне нравился скрипучий, в глазках червоточины паркет, кофейного цвета мозаика плитки на полу в ванной, потолки с паучьими трещинами, штукатурка в бледных потёках, колонка на кухне, грозно ухающая всполохом газа, если резко открыть горячую воду.
Массивная мебель источала отсыревший запах слоёного дерева, лака и старого клея. Обеденный стол в гостиной был размером с декоративный дачный прудик – овал на крепких тумбах, за которым могли бы поместиться, растопырив локти, человек пятнадцать. Таким же основательным был и письменный стол с зелёным канцелярским сукном в чернильных пятнах вековой давности. Антикварный комод в гостиной вообще напоминал резную корму старинного фрегата. Но благородную старину изрядно разбавляли дешёвенький шкаф-купе для одежды, тонконогие офисные стулья, вращающееся кресло на колёсиках, подвесные полки из оргстекла.
В спальне на этажерке из ротанга стояли Алинины книги. Учебники по грамматике английского, разномастные словари, альбом Хельмута Ньютона с голыми девицами, немецкий фолиант, посвящённый цирку уродцев Барнума. Забавным приветом из прошлого выглядела аляповатая подарочная “Камасутра” – точно такую же лет восемь назад в шутку преподнёс отцу физрук дядя Гриша, а я с отцовского позволения передарил индийскую стыдобу Толику Якушеву.
Водя пальцем по корешкам, я выяснил, что из литературы читал только Эдгара По, Гоголя и Булгакова. Зато философскую полку знал уже поимённо всю. Между журнальными подборками “Птюча” и “Ома” лежали мягкотелое “Введение в каббалу”, репринты Папюса, “Мистика Третьего рейха” и томик Кастанеды. В фундаменте этажерки покоились чёрный Иммануил Кант, кричаще изданная “Сатанинская библия” Лавея с пламенеющим ликом Аль Пачино на обложке, энциклопедия моды, Adob’ы “Для чайников”, “Молот ведьм”, брошюра “Книга мёртвых” (на поверку – обычная тибетская псалтырь), увесистый фотографический альбом “Memorial photography of the 19th century” (оказавшийся реальной книгой мёртвых).
