Её забавляли присказки, которых я нахватался от Кости Бондаря: “Копарь копаря видит издалека”, “Сделал дело – зарой ямку”, “Не рой другому яму – вырой сначала свою”. Кое-что она даже записывала.
Она не знала значения слова “божедом”. А меня просветил дядя Жора.
– Получается, ещё сотню лет назад в России всех умерших в холода бродяг свозили в особое помещение, типа сарая, и хранили до весны или оттепели. Оно и называлось божедомом. А кладбище для нищих и безродных называлось божедомским.
– Я, признаться, всегда думала, что речь идёт о богадельне!
– Как видишь, это зимний морг. Но всё равно странно. Мы тоже копаем вручную, никаких молотков отбойных и прочего. А лопаты вряд ли чем-то отличаются от прежних: что сейчас, что двести лет тому. Что ж они тогда могилу не могли выкопать?
– В средневековой Европе был совсем другой климат. Темза замерзала, в Голландии снег лежал. Прикинь, какие в России морозы трещали?!
– Вчера было минус пятнадцать, а я сделал могилу за шесть часов. Хотя, с другой стороны, у нас на кладбище грунты лёгкие…
Алину интересовали кладбищенские ГОСТы, размеры участков, могил, прочая скучная статистика.
– Никогда раньше не слышала про циклы!
– Цикл – это срок полного изгнивания тела в земле. В наших грунтах – примерно двадцать лет. А кладбище проектируется минимально на два цикла.
– Откуда такая информация?
– Бригадир наш рассказал, Юра…
Отдельно Алину зацепила своей мрачной выразительностью аббревиатура “МРОТ”, которую я тоже услышал от Юры (минимальный размер оплаты труда, но в контексте какого-то очередного похоронного указа по кладбищенским услугам – перенос оградки или демонтаж памятника).
Алина долго смаковала этот “МРОТ”:
– Звучит как имя хтонического божества! Вслушайся: Мро-о-от! Почти Морена или Мара. Влёгкую можно запузырить в оккультную блогосферу! И поверили бы как миленькие! – Хихикнула. – Ритуалы слагали, вызывали, заклинали!
– Забавно. Только какой толк поклоняться тому, чего нет? – И тут же поправился: – Я хотел сказать, если вообще ничего такого нет. Сверхъестественного.
– Прям ничего? – в уголках глаз у Алины собрались насмеш-ливые лапки. – И это говорит человек с биологическими часами! Володя, чья б священная корова мычала!
– Часы – другое!
Алина развеселилась пуще прежнего:
– Да круто же, что у тебя не какой-то там Верховный Часовщик, а именно материальные часы! Никакой платоновской хуйни, а конкретный механический микрокосмос! Здоровый городской деизм!
Я промолчал, пожав плечами – мол, думай как хочешь. К тому же я не помнил, что такое деизм. Вроде и прочёл о нём совсем недавно, да позабыл. А учебник и энциклопедический словарь остались на Сортировочной…
– Что ты там выглядываешь на подоконнике? – дразнясь, спросила Алина. – Свою философскую мегашпаргалку? Я, кстати, полистала этот некрономикон для поступающих в вузы. Написан чудовищным зубодробительным слогом. Как в нём вообще что-то можно понять?!
Я смотрел, как за тусклым синеющим окном сгущались сумерки. Ветер сметал с крыши соседнего дома снежную крошку, клубящуюся, как дым из вьюшки. Но только окно уже было другое. Неделю я жил у Алины в её квартире на Ворошилова, куда она пригласила меня по собственной воле – сам я не вздумал бы напрашиваться.
Она сидела напротив, одетая в домашнее: коротенький, в цветочках халатик, на ногах плотные шерстяные носки, больше похожие на тощие валенки.
Меня огорчали язвительные нападки на мой учебник по философии. Будто это и не книга была, а какой-то церебральный друг, никак не виноватый в своём ущербе.
– Оставь его в покое, – сдержанно попросил я, переводя тему. – Ты вот спрашивала про сверхъестественное. Я, пожалуй, допускаю русский архетип Бога, созданный отечественным бессознательным. Если оно, конечно, существует, коллективное бессознательное.
Алина слушала, тщательно обкусывая со своей ненакрашенной пухлой губы подсохшую кожицу. Потом сказала:
– Это большой вопрос, насколько индивидуальна психика человека и насколько коллективна, чего в нас больше – личных мотивов или общих? Твой Антон ведь рассказывал тебе про лярв, помнишь? Тебе слово ещё понравилось.
– Выращенные волей колдуна нематериальные сущности. Их потом натравливают на людей. Ну, с его слов, понятно, – прибавил с рассудительной улыбкой, чтоб она не подумала, что я в это верю.
Алина кивнула:
– Я вообще-то полагала, что лярва – просто злой дух, но это же вопрос терминологии, да? Он имел в виду, что в принципе можно взять и надуть мистический объём, который будет обладать рефлекторным разумом, способным выполнять чёрные поручения.
– Точно, – подтвердил я. – И ещё сказал, что, если потом лярву не уничтожить, она станет жить самостоятельно.
– Вот и я про то. Разве большинство богов человечества не такие же ментальные големы, только гигантских размеров? И живут они тоже до момента, пока с ними работают – поклоняются и питают верой, неврозами, подношениями, кровью…
– А если перестать это делать, тогда что?
Алина задумалась:
– У меня в раннем детстве была пластинка виниловая. Сказка про страну танцев. И танцы были одушевлёнными существами. По сюжету вальс спиздил у летки-енки мелодию, и она себя забыла. В общем, вальс как-то нечестно присвоил её ресурс, но сделал это потому, что его перестали танцевать. Там пытались обыграть примитивной завистью. Но он чувствовал, что умирает. Танец живёт, пока его танцуют. Все боги – всего лишь регламентированная метафизика, которая возникает по коллективному запросу, когда нужно упорядочить окружающий мир: добро, зло, грозу или засуху.
– Какой тогда прок поклоняться богу Мроту?
– Не больший и не меньший, чем Ктулху. Но если начать активно призывать бога Мрота, то рано или поздно Нечто, – она растопырила пальцы, словно удерживала невидимый арбуз, – откликнется на призыв. Правда, неизвестно, что именно – первородный ли хаос, лярва или юнгианский архетип из коллективного бессознательного. Потустороннее – всегда кот в мешке. И прошу заметить, – она причмокнула, – котик этот всегда очень голоден. А люди – биохимические электростанции с о-о-очень вкусным электричеством. В этом смысле церкви, храмы, капища – идеальные столовые для потустороннего. Люди даже не догадываются, кому они молятся, кого подкармливают.
– Да ладно! В церквях никаких бесов нет! Скажешь тоже!
Мне вдруг щемяще вспомнилась голубая белгородская церковь, куда пятнадцать лет назад водила меня баба Тося, наша квартирная хозяйка. Там было спокойно и гулко, и приветливые оранжевые огоньки плясали над латунными подсвечниками – словно бы истаяли от жара праздничные торты и остались только свечки, которые нарисованный, заключённый в киот именинник не удосужился задуть.
