При мне снимали крышку. Из гроба хлынуло нехорошим запахом. Поразило одутловатое, очень белое лицо покойного с синегубой щелью рта, почему-то обёрнутое пищевой плёнкой, точно под ней хранился скоропортящийся продукт. Плёнку требовалось снять до приезда родственников. Кто-то из похоронщиков потянул её пальцем, но не порвал, а только вытянул морщинистый пузырь. От полиэтиленового скрипа в нёбе стало кисло.
* * *
Народу собралось около полусотни. Они вроде и молчали – каждый по отдельности, но при этом над могилой стоял невнятный гул, похожий на мычание: полифония скорби, словно кто-то улёгся всем туловищем на клавиатуру кладбищенского орга́на. А реально всхлипывали две женщины – жена мертвеца и взрослая дочь.
Я постарался обесточить слух, чтоб не слышать бьющего по нервам тонкого бабьего скулежа. Мельком увидел в толпе Антона Харченко. Он всей мимикой показывал на гроб, словно хотел привлечь моё внимание. Я понял, о чём он, глянул туда и захватил только сблизившиеся носы: один розовый от мороза и второй обескровленный, заострившийся, белый. А потом, когда прощающийся отпрянул, осталось лежащее на подушке бледное, с седыми висками, лицо, похожее цветом на мороженый окорочок.
Гроб опускали вшестером на широких стропах. Юра стоял напротив меня по другую сторону могилы. Мы сцепились взглядами. По его безмолвной команде начали плавно, малыми рывками, опускать гроб. Я подумал, что летом было бы куда сложнее, рыхлая земля по краям стала бы осыпаться под нашей тяжестью. Сейчас её крепко держал мороз.
– Уи-и-и!.. Уи-и-и! – некрасиво завыли какие-то бабы, явно не родня.
Холодная стропа, проходя через мои сжатые ладони, становилась тёплой. Спустя бесконечно долгую минуту я животом почувствовал, как гроб лёг на дно. Я выпустил стропу, и она, змеясь, полетела вниз.
Юра одними глазами показал мне, что всё закончено. Я моргнул ему в ответ и отошёл в сторонку, чтоб не мешать. К могиле потянулись люди с пригоршнями земли. Брошенный ком звучно, точно камень, ударил о крышку гроба, выдернув из толпы очередное тонкоголосое “Уи-и-и”. Я повернулся и двинул через толпу на межквартальную дорогу.
Кивнул какой-то рыжеусый мужик. Я, пока шёл, вспоминал, кто это. Всплыло: объездная дорога за Первой городской больницей, ночное столпотворение катафалков, драка у шлагбаума. Это был сотрудник Мултановского, юрист Богдан Снятко. Он ещё пытался договориться в администрации, когда Гапон перекрыл доступ к судмедэкспертизе.
Я с горьким тщеславием подумал, что за три месяца основательно примелькался в ритуальном мирке Загорска.
Вскоре похороны остались где-то далеко в стороне. Меня снова окружало тихое зимнее равнодушие. Я упёрся в оградку из тонких сварных прутьев, гнутых, как интегралы. Внутри находились низенькие советские “льдинки”, серые, как ступени: на одной двое пожилых Блиновых, на другой снова Блинов и средних лет Колосова. Они уставились на меня неподвижными, чуть насмешливыми овалами, и, как ни был крепок мой взгляд, я первым его отвёл.
Не знаю, сколько я так простоял, привалившись плечом к ближней сосенке. Вдруг услышал шаги и шелестящие звуки, которые обычно издают рукава из непромокаемой ткани, ко-гда трутся о бока. По тропинке брела девушка лет восемнадцати, а может, и младше – личико было совсем свеженьким, подростковым. Она почему-то не заметила меня, хотя я находился от неё буквально в паре шагов. Наверное, космато отороченный капюшон её “аляски” сужал обзор. Или же я так слился с тишиной, что стал органичной частью кладбищенского пейзажа, растворился в нём до невидимости.
В руке девушка держала полуторалитровую пластиковую бутылку. На ногтях её я заметил чёрный маникюр – но больше ничего “зловещего”.
А занималась она довольно странным делом. Приглядев оградку, натянула жёлтую резиновую перчатку и принялась обламывать маленькие сосульки, которыми была усеяна верхняя перекладина оградки. Сами сосульки аккуратно, одну за другой, отправляла в бутылку. Собрав таким образом урожай с одной оградки, перешла к следующей.
Я стоял, боясь шелохнуться, чтоб случайно не напугать девушку. Получалось, я подглядывал за ней, и мне было неловко. Я уже подумывал как-нибудь помиролюбивей кашлянуть, но в кармане её курточки заиграл телефон.
Она скинула капюшон.
– Приветики… – сказала хмуро, прижав плечиком телефон к уху. Послушала, морща маленький нос с пирсингом в ноздре. Переспросила: – Не поняла, так был у Грефи желудок?.. Желудок был?.. Ну, посрала она или нет, господи?! Хорошо, тогда дай ей ещё угля и не корми до вечера… Ну всё, мам!.. – капризно надавила. – Я занята!.. – и потрусила дальше по тропке, шурша рукавами.
*****
– И вот что она делала, как думаешь?
Алина повела своими соболиными бровями. Гладкий лоб пересекли две тонких морщинки:
– Могильный конденсат собирала, судя по всему.
– И как он пригодится?
– Для каких-то колдовских треб. Подливать в борщ соперницам, – показала в улыбке клычки, жемчужно-белые, как у молодого хищника, – словно бы и не дымила по пачке в день. – Или на вражеский порог брызгать. Я не сильна во всей этой кладбищенской гомеопатии. Спроси у твоего Антона из конторы. Он точно в курсе.
– А я ещё сомневался, что всякие колдуны и некроманты по кладбищу табунами ходят!
– Ну а что такого? – удивилась в свой черёд Алина. – Кладбища всегда были оазисом оккультизма. И как по мне, – покивала с серьёзным видом, – такое бесхитростное мракобесие лучше всякого интеллигентского сатанизма. Я сыта по горло тамплиерами в дырявых носках, розенкрейцерами в маминых кофтах, иллюминатами с диоптриями. То у них храм Сета в Медведково, то Орден Бездны Хоронзона в Химках, то ложа Асмодея в Хуево-Кукуево!..
Слушая этот бранчливый поток, я только ухмылялся, пока не вспомнил, что язвительность Алины когда-то поселила и меня в условное Кукуево на окраине Москвы.
– Масоны из хрущёвок, – продолжала с брезгливым презрением, – прыщавые сатанисты в трениках и чёрных простынках “мамка сшила мне сутану”. Ритуал гексаграммы, гностическая месса да свальная ебля! Любовь, комсомол и весна! С праздничком, православные!.. – Подытожила: – Радуйся, Володенька, встречаешь настоящих метафизических партизан!
Я утаил от Алины, что на кладбище меня взяли именно копарем. Зачем-то ограничился нелепой полуложью: мол, должность администратора сократили, но обещают вернуть, а пока нет ставки, я копаю. Да и Пенушкин считает, что будущему администратору необходимо набраться опыта.
Алину это устроило, хотя она изредка спрашивала, когда меня уже окончательно утвердят. Я отвечал: “Надеюсь, скоро”, – и побыстрее переводил разговор на впечатления от кладбища.
Мои наблюдения за деятельностью “метафизических партизан” пользовались у Алины неизменным успехом.
– На детской могиле видел выцарапанный пентакль, а внутри не козлиная, а кроличья морда!
– Перерисуй или сфотографируй, милый! Хочу взглянуть.
