Иногда, проснувшись, он обнаруживал, что Миса и изодранный Винни-Пух устроили из его живота площадку для игр. В точности как Лампа и Пюпитр, которые предпочитали спать так, чтобы касаться его бедра или спины.
– Разве ты не слишком взрослая для кукол? Почему бы тебе не увлечься чем-нибудь другим?
– А чем? – спросила Миса, поглаживая истерзанного медведя.
– Например, заведи кошку. С кошкой чувствуешь себя счастливее.
Миса покосилась на него, задумалась. Покачала головой:
– Нет, ни кошку, ни собаку я не хочу. Они умрут раньше, чем умру я. Не смогу по-настоящему подружиться с теми, кто умрет раньше меня. А Винни, если его время от времени штопать, проживет дольше меня. – Миса потрясла престарелым медведем.
– А почему ты ничего не спрашиваешь?
– А что спрашивать?
– Да что угодно.
– Так ведь если я что-то и знаю, особо ничего изменить не могу. Поэтому и делаю вид, будто ничего не знаю, – о том, что изменить не могу. А еще когда постоянно притворяешься, будто ничего не знаешь, то и на самом деле перестаешь знать. – Миса рассмеялась.
Все это время Винни-Пух тряс головой над животом Рэсэна.
– Ты читала рассказ писателя Комдори “Любопытный белый медведь”? – спросил Рэсэн.
– Это известный писатель?
– Абсолютно неизвестный. Это история о полярном медведе, которому стало любопытно, почему он полярный медведь.
– Интересно, почему это полярному медведю стало любопытно, почему он полярный медведь? – снова рассмеялась Миса.
– Я об этом и говорю. Это смешной рассказ об одном белом медведе, который спросил себя: “Почему я не просто медведь, а полярный медведь? Потому что я родился за полярным кругом?” Этому медведю очень не нравилось, что он стал полярным медведем только потому, что родился за полярным кругом. Ему не нравилось, что он просто так взял и уродился полярным медведем. Ведь он мог родиться гризли или бурым медведем. Вот он и мучился вопросом: “Почему я полярный медведь?”
– А он не был просто глупым медведем? – спросила Миса.
– Нет. Раз он задался таким вопросом, значит, обладал философским складом ума. Как бы то ни было, этот любопытный полярный медведь думает: чтобы узнать, какой я медведь на самом деле, я должен выйти за полярный круг. И вот, разложив перед собой карту, он рассматривает земли за пределами полярного круга и решает отправиться в Калифорнию.
– Медведь?
– Да, медведь.
Миса недоверчиво прищурилась:
– Но ведь нужна лодка, чтобы с полярного круга добраться до Калифорнии!
– Верно. И увы, у полярного медведя лодки не было. Поэтому он добыл где-то пилу и принялся пилить айсберг. А отпилив от айсберга льдину, уселся на нее и отправился в Калифорнию. Ветер и течение постепенно уносили льдину с полярным медведем в открытое море. Но чем больше медведь удалялся от полярного круга, тем быстрее таяла его льдина. Она все таяла и таяла, а земля не показывалась, никакая, не то что Калифорния. И вот когда от отпиленной от айсберга льдины остался крошечный пятачок, полярный медведь вдруг смекнул: “А! Так вот почему я полярный медведь!” Тут льдина окончательно растаяла, и любопытный полярный медведь оказался в воде и поплыл себе обратно, к своему полярному кругу. И на этом рассказ закончился.
– Получается, полярный медведь упал в воду и утонул?
– Не знаю. Рассказ заканчивается на том, что он плывет домой.
– Наверное, полярные медведи хорошо плавают, – встревоженно заметила Миса.
– Разве он не похож на нас?
– Этот глупый полярный мишка похож на нас?
– Да. Ведь мы все, родившиеся внутри полярного круга, ненавидим его, но, как бы ни старались, покинуть не можем, – сказал Рэсэн.
Миса пристально посмотрела на него.
– А мне и внутри полярного круга неплохо. В Калифорнии очень жарко. А потом, калифорнийский медведь… Разве это не звучит странно? Если уж я родилась внутри полярного круга, то и жить хочу внутри него.
На рассвете декабрьский зимний лес побелел от инея. Трава стояла обледеневшая, белая-пребелая, словно обсыпанная пудрой. Больше не было слышно щебета птиц – должно быть, подались в теплые края. Второго декабря косоглазая библиотекарша срубила деревце и соорудила из него рождественскую елку. Вечером три женщины, устроив шум-гам, украсили елку разноцветными гирляндами, колокольчиками, звездами, конфетами в серебристой фольге и даже Сантой с Рудольфом. Миса принесла вату и снежинками набросала колючки на ветки. Смех трех женщин, наряжавших елку, звучал бесконечно. Наверное, так будет продолжаться целый месяц, до самого Рождества. Однако что-то в смехе женщин выдавало их беспокойство. Так собаки беспричинно лают в темноту, так люди, опасаясь прихода грусти, отчаянно предаются радости.
Раны, как им и положено, заживали. Рэсэн мог уже передвигаться и расхаживал по дому, слегка скрючившись. Ковылял, отклячив зад, и выглядел столь комично, что Миса буквально валилась от хохота.
– Двигаться полезно, – наставляла Мито.
Вскоре Рэсэн расширил прогулки, включив и сад. Дом окружали персиковые деревья, кедры, сливы и каштаны. Если бы не смерти и не раны, то выходные в этом доме могли бы получиться самыми мирными и прекрасными выходными в жизни. Если бы не смерти и не раны.
Дом стоял на склоне горы, к нему вела асфальтированная дорога, но дальше, за дом, убегала другая, грунтовая, узкая и крутая, почти непроходимая для легковушек. Осмотрев ее, Рэсэн решил, что торчащие тут и там корни не позволят протащить инвалидную коляску Мисы. Если дом обнаружат киллеры, все три женщины здесь и погибнут. Наверное, уже разошелся и слух о схватке Рэсэна с Парикмахером, и слух о том, что Рэсэна в неизвестном направлении увезла некая женщина. Кто знает, может, пересуды дошли и до Хана. И кто знает, может, уже зашевелились сыскари. Интересно, сколько у нас осталось времени?
Мито с косоглазой то и дело куда-то исчезали. Когда Миса засыпала, они уединялись в мансарде и что-то подолгу обсуждали. Иной раз обсуждение затягивалось, и тогда шепот звучал до рассвета. Рэсэну они ничего не говорили. Ни о том, как собираются сразиться с Ханом, ни о том, как собираются сразиться с Енотом, ни о том, как три отчаянные женщины собираются дальше жить, – ни о чем они ему не говорили.
Рэсэн проводил время за книгами, спал, смотрел в окно на зимнюю гору. Иногда, уставившись на потолочную балку, он воскрешал в памяти движения Парикмахера. Движения, которые исчезали, когда хотелось, чтобы они появились, и появлялись, когда хотелось, чтобы исчезли, – легкие, гибкие, то замедленные, то внезапно стремительные… “Смогу ли я победить, если схватимся снова?” – спросил себя Рэсэн. И как только задал этот вопрос, его захлестнул леденящий ужас, какой бывает, когда в тебя упирается острие ножа. “Победить невозможно. Если схватимся, точно в живых не останусь”.
