– Эболи отвез ваш багаж на борт и все сложил в вашей каюте, – негромко сказала девушка. – Ваш медицинский сундучок лежит на дне самого большого сундука, но бутылочка с нужным вам лекарством находится в маленьком дорожном сундучке, его должно хватить на несколько дней.
– Я никогда не забуду тебя, Сакиина, – сказал он.
– И я никогда не забуду своего хозяина, – ответила она.
На одно безумное мгновение Клейнханс едва не потерял самообладание. Он чуть не обнял девушку-рабыню… но она вскинула голову, и губернатор отпрянул, увидев жгучую ненависть в ее глазах.
Когда галеон с утренним отливом вышел в море, Фредрикус пришел разбудить хозяина и помочь ему встать с постели. Слуга набросил на плечи Клейнханса теплый меховой плащ, и отставной губернатор вышел на палубу и встал у поручней на корме, пока корабль ловил северо-западный ветер и выбирался в Атлантику. Он стоял так до тех пор, пока огромная плоская гора не скрылась за горизонтом, и тогда его глаза наполнились слезами.
В следующие четыре дня боль в его желудке стала сильнее, чем он когда-либо помнил. На пятую ночь Клейнханс проснулся после полуночи от огненного жжения в животе. Он зажег фонарь и потянулся к коричневой бутылочке, которая должна была принести ему облегчение. Но когда он ее встряхнул, бутылочка оказалась уже пустой.
Сгибаясь от боли, он взял фонарь и заковылял через каюту к самому большому из своих сундуков. Поднял крышку и нашел тиковый медицинский ящичек, о котором говорила ему Сакиина. Взяв его, Клейнханс перенес его на стол у дальней переборки и поставил фонарь так, чтобы видна была замочная скважина.
Открыв замок медным ключом, Клейнханс поднял крышку сундучка и удивился. На содержимом аккуратно лежал лист бумаги. Губернатор увидел черные печатные буквы – это оказался древний экземпляр официального бюллетеня компании. Клейнханс прочитал страницу, и, когда понял, что это такое, его желудок скрутило от тошноты. На прокламации стояла его собственная подпись. Это был смертный приговор. Приговор обвиненному и осужденному на казнь Роберту Давиду Реншоу. Англичанину, отцу Сакиины.
– Что за чертовщина? – вслух пробормотал Клейнханс. – Эта маленькая ведьма положила приговор сюда, чтобы напомнить мне о том, что произошло давным-давно? Она что, так и не забыла? Я думал, она наконец навсегда ушла из моей жизни, а она снова заставляет меня страдать!
Он потянулся к листу, чтобы смять и разорвать его, но, прежде чем его пальцы коснулись бумаги, из-под нее послышался тихий свистящий звук, а потом что-то стремительно метнулось…
И это что-то ударило его, как молния, в руку повыше запястья, и через край сундучка тут же скользнуло блестящее зловещее тело и упало на пол. Клейнханс в испуге отскочил, но тварь уже исчезла в тени. Он недоуменно смотрел ей вслед. А потом постепенно начал ощущать легкое жжение в руке и поднес ее к свету фонаря.
Вены на внутренней стороне запястья надулись, как синие веревки, выпирая из-под бледной кожи, покрытой старческими коричневыми пятнами. Клейнханс присмотрелся внимательнее к тому месту, где началось жжение… и увидел две крохотные капельки крови, блеснувшие как драгоценные камни. Клейнханс попятился и сел на край постели, сжимая одну руку другой и не сводя глаз с рубиновых капелек.
Постепенно в его памяти всплыла давняя картина. Он увидел двух серьезных маленьких сирот, стоявших рука об руку перед пеплом погребального костра. А потом его наполнила боль, захватившая весь его ум и все тело.
Ничего не осталось, кроме этой боли. Она плыла по венам, как жидкий огонь, вгрызаясь в кости… Разрывала на части каждую связку, каждое сухожилие, каждый нерв. Клейнханс закричал – и продолжал кричать, пока не умер.
Время от времени Неторопливый Ян спускался в подземелье замка и стоял у смотрового окошка камеры сэра Фрэнсиса. Он никогда не произносил ни слова. Он просто стоял молча, с неподвижностью рептилии, иногда несколько минут, а иногда и час. В конце концов сэр Фрэнсис уже не мог смотреть на него. Он отворачивался к каменной стене, но все равно ощущал на спине взгляд желтых глаз.
Было воскресенье, божий день, когда Мансеер и четыре зеленых мундира пришли за сэром Фрэнсисом. Они ничего не сказали, но по их лицам было ясно, куда они его ведут. Они не смотрели ему в глаза, а лица у них были как у членов похоронной процессии.
День выдался холодный, ветреный. И хотя дождя не было, тучи, низко повисшие над горой, имели зловеще серо-синий цвет, напоминая старый синяк. Булыжники под ногами сэра Фрэнсиса влажно блестели после недавнего ливня. Сэр Фрэнсис пытался преодолеть дрожь, пробравшую его на резком ветру, чтобы его стражи не подумали, что он дрожит от страха.
– Да хранит тебя Господь!
Молодой чистый голос донесся до сэра Фрэнсиса сквозь шум сильного ветра; остановившись, он посмотрел вверх. Высоко на строительных лесах стоял Хэл, его темные волосы разлетались на ветру, а обнаженная грудь была влажной, блестевшей каплями дождя.
Сэр Фрэнсис поднял перед собой скованные руки и крикнул в ответ:
– In Arcadia habito! Помни клятву!
Даже с такого расстояния он отчетливо видел охваченное ужасом лицо сына. Потом стражи толкнули его вперед, к низкой двери, что вела в подвал под арсеналом замка. Мансеер провел пленника через дверь и вниз по лестнице. Там он остановился и робко постучал в обитую железными полосами дверь. Потом, не ожидая ответа, он распахнул ее и ввел сэра Фрэнсиса внутрь.
Комната за дверью была хорошо освещена: здесь мерцала дюжина восковых свечей в подсвечниках; огонь слегка мигнул от порыва воздуха, ворвавшегося в открытую дверь. По одну сторону сидел за письменным столом Якобс Хоп, держа в правой руке перо; перед ним находились пергамент и чернильница. Он посмотрел на сэра Фрэнсиса с испуганным выражением. На его щеке пылал ярко-красный нарыв. Хоп быстро опустил взгляд, не в силах смотреть на пленника.
У дальней стены стояла дыба. Ее рама была сооружена из крепкого тикового дерева, а ложе было достаточно длинным, чтобы вместить даже самого высокого человека и растянуть его во всю длину. С обеих ее сторон находились здоровенные колеса, снабженные надежными воротами. У боковой стены напротив стола клерка-писца тлела жаровня. На стене над ней висели странные и страшные инструменты. Огонь испускал утешающее, приветливое тепло.
Неторопливый Ян стоял у дыбы. Его куртка и шляпа висели на колышке за его спиной. А на нем был кожаный фартук кузнеца.
Подъемный блок крепился на потолке, и с железного крюка на его конце свисала веревка. Неторопливый Ян ни слова не произнес, пока стражи вели сэра Фрэнсиса к центру комнаты и продевали крюк под кандалы на его запястьях. Мансеер натянул веревку через блок так, что руки сэра Фрэнсиса в конце концов оказались поднятыми высоко над его головой. Хотя обе его ноги пока что твердо стояли на полу, он оказался совершенно беспомощен. Мансеер отсалютовал Неторопливому Яну, а потом увел своих людей из комнаты и закрыл за собой дверь. Толстые настенные панели из тикового дерева не пропускали наружу ни звука.
