– Так плохо, что ли?
– Куда уж хуже. Раньше хоть Витька был, все не одна. Пусть и пил. А все же человек, не эти… уроды.
– Ты не крутенько так-то? Все же детки родные.
– Какие они мне родные? – вызверилась вдруг Зоя. – Не смеши! Уроды самые натуральные! Молчуны проклятые! Мороз по коже от них. Все между собой, а на меня – как на дуру. А я дура и есть, Витьку послушала! Нечего было их брать тогда! Может, и он бы жив был!
– Тихо, тихо, мать, ты чего? Ты думаешь… – голос Иры упал до шепота.
Инна сидела в своем ящике ни жива ни мертва, ожидая, что скажет Зоя. Но вместо этого прямо в ухо ей вдруг кто-то прошептал:
– Ты не верь.
Напряжение достигло пика, и Инна, обнаружив, что в шкафу есть еще кто-то, кроме нее («Сева? Это вроде его голос?»), завопила и с криком вывалилась из шкафа.
Сразу все исчезло – Зоя и Ира, звон бокалов, голоса.
Инна снова была одна в пустой прихожей, возле распахнутой дверцы пустого старого шкафа. Кое-как поднявшись на ноги, стараясь отойти от пережитого, Инна пошла дальше.
Справа была узкая маленькая кухонька, впереди – комната. Вот и все хоромы. Она осмотрела их за полминуты.
Никакой мебели, кроме двух стульев, в комнате не было. То ли хозяева забрали при переезде, то ли жулики растащили. На отваливающихся от стен обоях в нескольких местах виднелись квадраты и круги: видно, прежде тут висели часы или картины.
Как в такой конуре можно жить вчетвером или втроем? Немудрено, что люди постоянно ссорились, выходили из себя. Никакого пресловутого личного пространства, вся жизнь – на виду у других. Неудивительно, что маленькая Ева любила прятаться в шкафу.
Да еще при такой матери…
На ум пришли странные, страшные Зоины слова. Что она имела в виду?
Инне нужны были объяснения, но квартира молчала. Больше никаких импульсов, никаких знаков – обычная брошенная людьми комнатенка.
Может, нужно позвать ее, Зою? Ведь зачем-то же Инну сюда привели! Она набрала воздуху и произнесла, внутренне морщась:
– Мама? Ты здесь? – Прислушалась и снова проговорила: – Мама!
– Она не откликнется, детка!
Инна, которая стояла лицом к окну, резко развернулась и увидела рядом с собой женщину, которая сидела на одном из уцелевших стульев. Темноволосая, худощавая, с острыми скулами и светло-карими глазами. Узкие губы накрашены оранжево-коричневой помадой. Поверх темного платья – янтарный кулон на золотой цепочке. Взгляд у нее был удивительный – он буквально искрился добротой и лаской. Давно уже никто не смотрел на нее с такой любовью.
– Инна Валерьевна, – сказала Инна, будучи не в состоянии произнести еще хоть слово, чувствуя, что ее переполняют чувства.
Какие – она и сама не могла понять. Радость, благодарность, щемящая грусть, нежность.
Инна не понимала, как человек, которого она не помнила, который оставался для нее незнакомым, мог вызывать в душе такую эмоциональную бурю.
– Раз вы тут, значит… тоже умерли?
– Рак в две тысячи восьмом, – с безмятежной улыбкой проговорила Инна Валерьевна. – Тебе нелегко пришлось, детка. Но так было нужно.
– Я не понимаю, ничего не понимаю, – сказала Инна, чувствуя, что вот-вот заплачет.
– Время пришло, детка. Ты вспомнишь. Я покажу.
– Мне страшно, – пожаловалась Инна. – Здесь так жутко. Мертвецы, тайны, шепчущий дом.
– Шепчущий? – вскинула брови Инна Валерьевна.
– Мне показалось, я слышала, как он говорил со мной. Тут, рядом.
Бывшая директриса скорбно покачала головой:
– Ты права, этому дому есть о чем поведать. Но ты не должна бояться его. Только не ты.
Фраза прозвучала туманно, но просить объяснений Инна не стала. Она ждала, когда Инна Валерьевна захочет рассказать обо всем сама.
– Присядь.
Инна молча повиновалась: взяла второй стул, что стоял в комнате, и села рядом.
– Не сердись, что не могу рассказать тебе сразу все – твоя память закрыта. Запечатана. Она должна просыпаться постепенно, иначе поток информации, которую сложно принять, может навредить тебе. Может, хочешь спросить о чем-то?
– Я действительно жила здесь с отцом, матерью и братом?
– Да. Ты – Ева Панкратова. Дай мне руку.
Инна Валерьевна протянула ладонь. Прозрачные, как горный ручей, камушки, которые украшали часы-браслет, сверкнули на солнце.
– Не бойся. Покажу тебе кое-что.
– Я не боюсь, – сказала девушка, протягивая руку в ответ.
Их пальцы соприкоснулись. Рука Инны Валерьевны была теплой и гладкой, а прикосновение – приятным, успокаивающим.
– Смотри мне в глаза. Сейчас ты увидишь. Увидишь сама, дорогая…
Глава 20
ЗОЯ. 1989 ГОД. АПРЕЛЬ – МАЙ
Яркое утреннее солнце било в окошко, слепило глаза. Там, снаружи, бушевал апрель: природа ликовала, пробуждаясь, возрождаясь…
«Как хорошо, как правильно – родиться весной!»
Кто это сказал? Теперь уж не вспомнить. Да и не важно.
Отвернуться бы от окна, лечь на правый бок. Но все внутри болит – боль тупая, монотонная. А если попробовать пошевелиться, то сразу как будто раскаленные крючья начинают рвать все изнутри. Лучше уж пусть солнце.
Больничная санитарка приходила с утра, возила серой тряпкой по полу – мыла. И все ворчала про маленькую зарплату, и, кажется нарочно, задевала шваброй кровать. Койка содрогалась, по телу шли горячие волны боли.
Потом санитарка наконец ушла, и явилась медсестра Лена. Она через улицу живет, на Грибоедова. Зоя ее не очень-то знала – так, здоровались при встрече.
– Мне можно их увидеть? – спросила Зоя.
– Зачем?
Голос медсестры звучал участливо.
«Эта почеловечнее других будет», – подумалось Зое.
– Как же… Ведь это дети мои. Носила девять месяцев… – Горло перехватил сухой спазм. Слез уже не было – выплакала вчера вечером, когда узнала, что малыши прожили меньше часа, а после их маленькие сердечки перестали биться.
– Случается, мамочка. Вы еще молодая, родите. Муж у вас хороший.
– Выпивает, но так-то да, добрый.
– Вот видите. Кто сейчас не выпивает? Вам вставать нельзя. Швы могут разойтись. У вас вся шейка разорвана была. Так что лежите. Поспать попробуйте. – Лена поглядела в окно, подошла к нему и задернула занавески. – В обед бульон попьете. Каши вам можно. Мужу не хотите записку передать? Чтобы поесть чего-то принес.
Реанимационная палата (впрочем, как и все остальные палаты, и другие помещения) была на первом этаже – больница-то одноэтажная. Посетителям категорически запрещалось подходить к окнам, но все, конечно, подходили, наплевав на запреты. Тем более сейчас весна, теплынь на улице. Записки через дежурную приемного покоя мало кто передавал.
