Человеку сложно принять, что он необычный. Тебе все время кажется, что ты такой же, как все. Мозг адаптируется к любым ситуациям, выдавая за норму все, о чем ты думаешь или делаешь. И я, конечно, в глубине души тоже считал себя нормальным и старался вести обычный образ жизни. Хотя разумом понимал, что моя болезнь делает меня не совсем таким, как все.
Скажу честно, я боялся ставить камеры. Увидеть себя и не себя, того, кто не был мной, жутковато. Поэтому я долго откладывал. Наконец, я решился встроить в плащ миниатюрный диктофон, который писал звук без остановки и отправлял его на сайт. Так со временем я понемногу начал узнавать о своей второй жизни. Хотя полученная информация была очень скудна. Обычно это были записи городского шума, редких фраз полицейских или врачей «Скорой» и целые дни тишины.
У меня было много идей, как узнать, что происходит в дни тишины. Как узнать, почему запись дает так мало информации. Но, видимо, я слишком боялся этого. И все откладывал, а в душе нарастало чувство чего-то неизвестного во мне самом. Теперь же, разглядывая новости, я мог видеть свои фотографии в самом неприглядном виде. Но я не почувствовал стыда. За эти годы я привык считать этого другого Клавдия не собой, а скорее паразитом, который отбирал мое время. Я не мог нести ответственность за то, что делал он. Лучше всего мое отношение к этим фотографиям и новостям можно описать словом «брезгливость». Да, именно брезгливость. Я смотрел не на себя, а на рентгеновский снимок из кабинета паразитолога.
О чем теперь думал рядом со мной Борис Андреевич… Он должен был презирать меня за то, каким чудовищем я был на самом деле. Именно поэтому он не говорил со мной. Вот что причиняло мне боль, а не то, что было в новостях.
– Знаешь, мой дорогой Клавдий, – сказал Борис Андреевич неожиданно и задумался.
Он смотрел в окно, а я молчал, затаив дыхание. От его слов теперь зависело все в моей жизни.
– На наш счет утром перечислили всю сумму за работу.
Тут он посмотрел мне прямо в лицо, и в его единственном глазу я увидел невероятный блеск, ради которого готов был, кажется, на все.
– Но понимаешь, – он говорил медленно, смакуя каждое слово. – Меня поимели. Впервые в жизни. Поимели.
– Если бы я только мог, – начал я с горячностью.
– Ты можешь, мой дорогой Клавдий, – перебил меня Борис Андреевич. – О, да. Ты можешь.
Борис Андреевич очень сильно переживал из-за потери глаза. Визуальная информация всегда была для него основной. А теперь он получал ее вдвое меньше. Кажется, это сильно сказывалось на всем его душевном состоянии и даже на образе мыслей. Он перестал обращать внимание на красивые вещи, потерял к ним интерес и погрузился в свой внутренний мир, где, как мне кажется, шла огромная душевная работа.
Я же ждал вызова на допрос. Но дальше заявлений в СМИ дело не пошло. Повестка на допрос мне не приходила. За пару недель жизнь постепенно начала возвращаться в свое обычное русло. Однако Борису Андреевичу неофициально сообщили по телефону, что выезжать из страны ему пока не стоит. То есть не стоит даже пробовать. И тем более не стоит нарушать конфиденциальность в соответствии с контрактом. А в случае нарушения придется заплатить весьма серьезный штраф, превышающий даже сам гонорар.
Хотя я и не психолог, загонять Бориса Андреевича в угол не стоило. Он, конечно, любил деньги, но с возрастом перестал считать свою профессию только лишь способом заработка. У него появились свои принципы. И если вы его спросите, как следует поступить, то он ответит: «Правильно» или «Честно». А если вы спросите, как это правильно или честно, то он ответит – так, чтобы потом не было стыдно, а, напротив, чтобы чувствовать удовлетворение. Как вы можете догадаться, теперь он его не чувствовал. Ни баснословное вознаграждение, ни тот факт, что работа понравилась заказчику в лице государства, его не возбуждали. С каждым днем я чувствовал, как нарастает ощущение чего-то неправильного и нечестного. И наступил день, когда шеф сам пришел в мой кабинет с тем же сверкающим глазом, и я понял, что проект не закрыт.
– Клавдий, ты следишь за новостями? – спросил Борис Андреевич, бросая на меня одиночные взгляды и отворачиваясь, будто боясь меня ими ожечь.
– Вы о президенте? – поинтересовался я, так как новостей хватало, и я сознательно старался кое-что пропускать.
– Нет, о президенте это не новость, а констатация факта. Тут можно уже не следить, – он издал характерный смешок. – Другое. Правительство Китая всерьез рассматривает послабления Нюрнбергского кодекса. Они называют это «нюрнбергской весной». И Европа уже ответила, что в этом случае в отношении Китая будут введены самые серьезные санкции, какие только можно себе представить. А также, – он сел на мой стол. – Всемирный совет церквей в Голландии и еще несколько крупнейших религиозных организаций объявили, что Китай охренел, со всеми вытекающими последствиями. Это с одной стороны. В то же время арабский мир отнесся к идее сдержанно-благосклонно. Как тебе?
Я задумался. В новостях это не проходило, но Борис Андреевич успел мне рассказать, за что судят бывшего гаранта конституции. Вовне эту информацию не выносили и по официальной версии речь шла о крупных хищениях и ведении преступной деятельности, но шеф из своих источников знал про запрещенные эксперименты над людьми. Нюрнбергский кодекс при этом был гарантом запрета таких экспериментов, закрепленного международными актами.
– Вы хотите сказать, что… – Я подбирал слово.
– Я хочу сказать, что мир катится к черту, мой дорогой Клавдий. Я был очень самонадеян, а это грех, – он снова хихикнул. – Но теперь, кажется, когда пыль улеглась, мы наконец-то можем разглядеть и героя за его деяниями. Того мира, каким я его помню, больше нет. К сожалению. И вот, мы подошли к сингулярности.
Он сделал паузу, как бы что-то обдумывая.
– Мы ведь чего боялись, – продолжил он уже совсем другим голосом. – Голода, болезней, восстания роботов или того, что нас поглотит черная дыра либо собьет комета, – проще говоря, мы боялись чего-то глобального, великого. А что вышло? – Он вздохнул. – Бояться надо было самих себя. Какой же дьявольский механизм выживания заложен в человеке, что он не остановится ни перед чем?
– О чем вы, Борис Андреевич? Я не уверен, что понимаю.
– О чем я? Да о самых простых вещах, которые только можно себе представить. О бессмертии или просто очень долгой жизни, в два или три раза длиннее. О здоровье, о возможности находиться без воздуха, не голодать, даже когда еды нет месяц. О совершенно новой жизни для человечества. Понимаешь, – он понизил голос, – чтобы получить все это, нужно не просто подпольно, а совершенно официально и всерьез в рамках одной большой страны, а лучше нескольких стран или всего мира разрешить то, что изменит нас всех. То, что уже изменило мир после мировой войны.
– Что?
– Чем, по-твоему, военный преступник Гитлер отличается от романтического завоевателя Наполеона? Социальный дарвинизм? Евгеника? Отношение к человеку как к животному или еще хуже? Нет, это все лишь внешняя оболочка. Ответ в том, что Гитлер делал вещи, которые были чрезмерны. А отягощалось это тем, что они были не нужны для выживания человечества. Цель не оправдывала средства. Эти чрезмерные вещи были необходимы только Германии или Японии для своих экономических и военных целей. А это, знаешь ли, мелко. Но теперь все изменилось.
