– Перед выходом из батискафа, – сказал Дунаев, – пожалуйста, отдайте мне ваш баллончик с газом.
Я уже перестал удивляться их осведомленности и решил не спорить.
– Извольте, – сказал я.
– Спасибо. Сейчас мы поднимемся почти до поверхности, и батискаф пройдет в шлюз. Там мы сможем войти в лабиринт, – сообщил Дунаев.
За мыслями время текло незаметно. Когда мы были уже в шлюзе, я посмотрел на часы. 8:35.
– Похоже, мы все пропустили, – сказал я. – Хотя раз мы все еще живы, значит, Апокалипсис так и не наступил.
– Нет, нас ждут, – отозвался Дунаев, открывая люк.
– Без нас не начнут? – хихикнул я.
– Без нас не начнут, – спокойно и серьезно сказал рядовой.
Я медленно шел…
…По подземному коридору, желая поверить всей душой. Армен оставил меня у последнего перекрестка и сказал идти все время вперед, что коридор рано или поздно пойдет вверх и выведет, куда надо. Главное – верить… Внутренний голос подсказал мне, что верить – это дар. И если я поверю во что-нибудь одно, то поверю во что угодно. Поэтому теперь я шел и пытался понять, есть ли что-то, во что я верю. Полностью. Безоговорочно.
Оказалось, что поверхностно я верю в очень многое. Однако эта вера легко рушилась, стоило мне встретить малейшее сопротивление. В чем-то я был убежден серьезно, но после мысленной проверки всегда оставался один процент вероятности, что это не так. Как Картезий, я поступить не смел. Сказать: «Я верю в то, что существую», – было для меня слишком сильно. Даже сказать: «Я верю, что существование возможно», – я не мог. Так как, если честно, не понимал, что бы это значило.
Я верил в какие-то конкретные вещи. Вот моя рука. Вот фонарь на стене. Вот бежит мышь. Но все абстрактные идеи казались мне какими-то надуманными. Добро? Зло? Любовь? Теперь я понимал, что существование этих идей само по себе было чудом. А в чудо я не верил. Я знал, что могу надежно утверждать «мне кажется» или «я думаю»… потому что мне кажется и я думаю. Но не «я верю». Вера для меня означает что-то очень великое, невозможно высокую степень убежденности. Как это вообще может быть? Чем я заслужил это право? Верить – значит спастись, быть спасенным из тьмы здесь и сейчас. Значит в это мгновение быть благословенным и достичь всего, что только возможно. Верить – это быть таким счастливым, знающим, уверенным. Я не смел… Не имел права дерзнуть. Я испытывал сомнения в отношении всего.
Я совершенно не понимаю тех, кто спокойно говорит – я верю. Может ли быть бо`льшая ложь?! Или больший самообман. Как можно вообще верить в Бога и не быть истинно святым? Неважно, что я все время говорю с ним. Неважно, что я никогда не отрицал своей веры публично. Тут я один на один с самим собой. Неужели единственное, что заставляет меня говорить «я верю», – это моя неуверенность? Неуверенность в том, что Бога нет. Да, я постоянно спрашиваю себя – может ли не быть Бога? И всегда отвечаю сам себе одно и то же. Я не знаю, есть ли Бог христиан, иудеев, мусульман, буддистов, кришнаитов, зороастрийцев и всех остальных, но ведь что-то есть. Что-то же есть. Космос. Какая-то разумность во всем этом. Не может же быть так, чтобы мы были здесь совсем случайно? Без замысла. Без смысла. Что-то в пустоте возникло, и потом спустя миллиарды лет из этого чего-то совершенно необязательно, случайно возникли мы. И сейчас мы просто есть. Просто есть. А потом просто исчезнем. Без следа. Нет. В это я не верю совсем. Стало быть, я думаю, что верю в то, что это не так. Но разве это одно и то же? Из неверия не может родиться вера. Скорее безысходность.
Зачем люди говорят, что верят в Бога? Зачем ходят в церковь? Зачем молятся или посещают святыни? Менее проницательные думают, что это и есть их вера. Но те, кто заглядывал внутрь себя, знают, что ходят в церковь как раз именно потому, что не верят. Не верят, но хотят верить. Они думают, что ритуал поможет им поверить по-настоящему. Они почему-то думают, что одни такие. Что человек рядом верит истинно, неистово, без малейшего сомнения. Еще больше они убеждены, что верят священники. Причем чем выше сан, тем сильнее и безупречнее вера. Поэтому явление Папы, Патриарха, Муфтия, Митрополита, Далай-Ламы или любого верховного священника для них акт наивысочайшей надежды. Надежды не в лучшее будущее, а в то, что он заразит их своей верой. Вера для каждого – чудо, счастливое приключение. Заболеть ею – что может быть прекраснее?
Меня считают святым. Это должно быть выше любого из священных санов. И я говорю, что моя вера полна безысходности и подпитывается только от источника отчаяния. Я верю только лишь потому, что неверие считаю еще более сомнительным делом. Афина научила меня, что идеальное – это то, чего нет. Но Бог существует идеально. Значит, Его нет?
Ко мне вдруг пришло воспоминание. Наверное, из моего детства. Женское лицо, руки, деревянные палочки. Перед нами на парте лоток с продольными отделами. Над ними надписи: 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1 и 0. Добрый, но твердый голос:
– Сюда кладем девять палочек. Понял?
– Да.
– Здесь написано восемь. Поэтому восемь палочек. Смотри, я кладу.
Я смеюсь.
– Теперь семь. Сюда шесть. Пять.
– Да, ура!
– Четыре палочки положи сам. Давай, я знаю, что тебе тяжело. Поднимай ручку, бери.
– Мама.
– Так, молодец. Теперь три. Две.
– Два. Один!
– Правильно! Теперь один. Клади одну палочку. Не торопись. Тебе больно?
– Да.
– Не бойся. Так должно быть. Не бойся.
– Мама.
– А теперь посмотри сюда. Ты видишь?
– Да.
– Сколько мы положим палочек в эту коробку?
Я поражен. Не могу ответить. Смотрю, широко раскрыв глаза.
– Видишь, тут пусто. Мы кладем сюда ноль палочек. Клади.
– Мама?
Я еще больше удивляюсь. Смеюсь.
– Молодец, Андрей! Ты положил ноль палочек! Смотри.
Я смотрю. Вижу, что в отделении ничего нет. Думаю, что что-то не так.
– Ноль – это главное число. Без него не было бы всего остального, – сказал женский голос. – Не удивляйся. Да, ноль – это пустота. Тебе кажется, что там ничего нет, но это не так. Там есть ноль палочек. А еще там ноль кружочков. Понимаешь?
Воспоминание пришло за одно мгновение, но было очень четким. Я отлично слышал этот голос в своей голове. Теперь я понимал, как научился думать о Боге. Точно так же я когда-то думал про пустоту. Ее нет, но без нее нет и всего остального. Без нуля нет единицы, то есть меня самого. А теперь я знаю, я вспомнил, мое имя Клавдий. Вот как меня зовут на самом деле. Не Иоанн. Я никогда не верил, что я Иоанн. Андрей? Да, это звучит очень знакомо.
За первым воспоминанием пришло второе. Я уже старше. Шахматная доска. Снова женский голос:
