— Нина, где же вы! Мы не намерены вас ждать! Я чувствую себя плохо!
Отметив, что Анна впервые за все время назвала ее по имени, девушка устремилась за ней. Она вообще-то сомневалась, что Каренина плохо себя чувствует, уверенная, что та выдумала это, дабы все внимание с Кити и Вронского вновь переключилось на нее, однако Анна в самом деле выглядела неважно: была бледна и все куталась в шубу, заявляя, что ее знобит.
Еще в карете Анна объявила, что завтра вечером отправляется обратно в Петербург, и как Долли со Стивой ни пытались ее переубедить и задержаться хотя бы на день, она была неумолима.
Нина же размышляла, как ей самой поступить. Сейчас был более чем подходящий момент объявить Анне, что она от нее уходит, и принять более чем заманчивое и, что главное, щедрое предложение Облонских, став новой гувернанткой их детей.
Нина с большим удовольствием сменила бы хозяйку, однако знала, что не сделает этого. Во‑первых, лечебный салон доктора Дорна, как она узнала, находился в Питере, на Большой Морской — а именно в Петербург и намеревалась возвращаться Анна.
А во‑вторых, Анна, кажется, действительно заболела или заболевала, потому что ее трясло, подташнивало и выглядела она как живая покойница.
Видимо, реакция на то, что Вронский предпочел ей Кити. Хотя нет, не Кити — а своего смазливого… гм… сослуживца.
Весь остаток вечера Анна была на редкость неразговорчива, все кутаясь в шубу, которую не пожелала снять даже в особняке Облонских. Нине, обращавшейся с ней как с капризной девочкой-подростком, которым Анна, по сути, и была, удалось все же убедить ее, что расхаживать по дому в шубе несколько нелепо. Вместе с Долли она уложила Анну в постель, накрыла ее двумя пуховыми одеялами и даже сходила на кухню, где по желанию Анны велела кухарке приготовить чашку горячего сладкого шоколаду.
И, вернувшись, обнаружила, что Анна уже спала. Поставив шоколад на прикроватную тумбочку, Нина потушила лампу и бесшумно удалилась, чувствуя, что и сама не прочь вздремнуть.
На следующее утро Анна заявила, что выздоровела, хотя выглядела все еще бледной и слабой, однако спорить с ней никто не рискнул. Она даже вела себя более чем любезно с прибывшей к Долли Кити, которая, захлебываясь от счастья, строила планы скорой пышной свадьбы с Вронским.
Нина все опасалась, как бы Анна не ляпнула чего лишнего или даже открытым текстом не сообщила бы Кити о том, чему стала свидетельницей. Не то чтобы ее тоже не волновал вопрос о том, как в дальнейшем будет развиваться семейная жизнь графа и графини Вронских, с учетом особых пристрастий графа, однако Нина не сомневалась: это их не касалось, и вмешиваться в чужую жизнь они не имели права.
Хотя она постоянно этим, попав из своего мира в этот, и занималась.
Анна была на редкость молчалива, что являлось для нее абсолютно нетипичным, а Кити так и льнула к ней, желая задать кучу вопросов касаемо свадьбы. Каренина более чем терпеливо давала ей объяснения и только единожды позволила себе подпустить шпильку, двусмысленно заявив:
— У вашего будущего супруга, графа, ведь много друзей и… сослуживцев. Вы ведь не запретите им посещать вас и вашего мужа, графа, после вашей свадьбы? Они ведь так привязаны к нему!
Нина, присутствовавшая при этой беседе, выразительно кашлянула, и Анна смолкла. Кити же, не понимая истинной подоплеки коварного вопроса, простодушно заявила:
— Конечно же, нет, Анна Аркадьевна! Алексея Кирилловича все так любят!
Анна, тонко усмехнувшись, приложила пальцы к вискам и произнесла:
— В особенности его некоторые товарищи…
Нина снова кашлянула, на этот раз сильнее, и Анна, обернувшись к ней, произнесла:
— Милая, вы что, простуду подхватили? Ради вас же, надеюсь, что нет!
Впрочем, ее тон был далеко не колкий, а скорее насмешливый. Нина поняла, что опасность миновала и что просвещать Кити Анна не намерена — видимо, сочтя, что гораздо забавнее жить, зная о кое-каких секретах графа Вронского и дожидаясь, вероятно, того, как будет развиваться ситуация, и предвкушая, что рано или поздно грянет невероятно смрадный скандал.
Правильно оценив Анну, что обладание тайным эксклюзивным знанием доставляло ей небывалое удовольствие, Нина знала: болтать в свете о том, что увидела в чужом будуаре прошлым вечером, она не намерена.
Однако не откажет себе в удовольствии приехать на свадьбу Вронского и Кити и блистать на ней, затмевая собой чету новобрачных.
Вечером они, сопровождаемые Стивой и Долли, отправились на вокзал: ночной поезд на Петербург уходил в десять. Нина хотела перед отъездом заглянуть в домик станционного сторожа, который, как она помнила, располагался где-то неподалеку. И побеседовать с его женой, которая, вероятно, могла кое-что знать. Или, не исключено, не знать вообще ничего.
Однако первое, что бросилось им в глаза, когда они подъезжали к вокзалу, было грозное пурпурное марево, которое стояло над соседними улицами. Стива тотчас возжелал знать от одного из железнодорожных служащих, в чем дело, и тот охотно пояснил, что случился пожар.
— Дом сторожа горит! Вот ведь беда для его семьи — его самого накануне поездом задавило, хотя, как судачат, вовсе не задавило, а горло перерезали. Жена с шестью детишками осталась без кормильца. А теперь вот и их дом запылал!
Стива, вынув портмоне, достал оттуда несколько ассигнаций, однако под суровым взглядом супруги засунул одну из них обратно.
— Вот, триста… нет, двести рублей, передайте несчастным! — произнес он, подавая их служащему.
Нина же, взглянув на часы и понимая, что они прибыли более чем заблаговременно, вполголоса произнесла:
— Степан Аркадьевич, разрешите я передам вдове, потому что мы не можем быть уверены, что ваше щедрое пожертвование дойдет до нее в полной мере…
Она выразительно посмотрела на железнодорожного служащего, который таращился на пожар, и Стива радостно воскликнул:
— Ах, вы подлинный ангел, Нина Петровна!
И почему все считали ее ангелом? Один вопрос: где у нее крылья и нимб?
Посмотрев на Анну, Нина заявила:
— Анна Аркадьевна, ваше сердце матери велит вам тоже сделать пожертвование для вдовы и детей покойного, ведь так?
Анна скривилась: ее сердце матери ей это явно не велело, однако Нина была неумолима и, смотря ей прямо в глаза, повторила:
— Я буквально слышу тоненький голосок у вас в голове, Анна Аркадьевна: «Дай пятьсот рублей, дай пятьсот рублей…»
Усмехнувшись, Анна раскрыла сумочку и извлекла оттуда кошелек, из которого вынула одну ассигнацию, к которой после некоторого раздумья прибавила вторую.
— Слух у вас неважный, Нина. Не пятьсот, а всего лишь двести!
