Она не стала сбрасывать его, так как тем самым дала бы понять, что реагирует на его попытки вступить с ней в контакт, хотя бы и таким образом, ожидая, когда же тот прекратит трезвонить, чтобы вызвать полицию.
Славик продолжал упорно трезвонить.
— Я уже вызвал полицию! — проревел Георгий Георгиевич, распахивая дверь, и тут до Нины из темноты донесся знакомый голос:
— Не думаю, Гоша, что ты это сделал. Ты ведь всегда был большим вралем и трусом.
И под фонарь на крыльцо особняка шагнул нервно сжимающий в руке половину кирпича профессор Борис Егорович Штык.
Академик, профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой и бывший декан.
И, как выходило, мелкий хулиган, бивший стекла в книжном магазине. Или, не исключено, хулиган крупный…
— Боря, ты? — опешил Георгий Георгиевич, увидеть его не увидевший, но явно узнавший по голосу. — Так это ты бьешь стекла? Как ты нас испугал.
— Ну, не крокодил же Гена! — заявил тот и, бесцеремонно отпихнув слепого библиографа, да так, что тот отлетел к косяку, решительно и безо всякого приглашения шагнул мимо него в «Книжный ковчег». — Прямо по Грибоедову: «Я помешал! Я испужал!» — И добавил: — Потолковать надо!
И тотчас заметил сжимавшую в руках мобильный Нину, по которому все еще шел звонок от Славика.
Хмыкнув, профессор с остервенением захлопнул входную дверь, да так, что остатки стекла в одной из рам, покачнувшись, с жалобным хрустом рухнули вниз, и гаркнул:
— Добрый вечер, Арбенина! Та-ак, отчего-то не удивляет меня тут твое присутствие, совсем не удивляет. Ага, уже и в старинной одежке, как погляжу. Да и ты, Гоша, в своем любимом монашеском одеянии. Опять, поди, свою, надо сказать, посредственную латынь в схоластическом споре с Вильгельмом Баскервильским улучшал?
Нина вдруг поняла — ну конечно же, профессор Штык все знает! И о литературных мирах, которые реальны, и о портале в них в «Книжном ковчеге». И о двери. И о роли Георгия Георгиевича, и даже о его литературных предпочтениях.
И о его путешествиях.
Библиограф, уже взяв себя в руки, строго заявил:
— Думаешь, Боря, это дает тебе право заявляться сюда и бить стекла?
Штык в тон ему ответил:
— А думаешь, Гоша, это дает тебе право посвящать во все эту дуру и, более того, пичкать ее рассказами, посылая ко мне на экзамен, чтобы она прилюдно поведала эту… эту…
Георгий Георгиевич еще более сурово произнес, чеканя каждое слово:
— Ты хотел сказать чушь? Нет, не чушь, Боря, а истину! И кому, как не тебе, знать, что именно истину. Да, я поведал Ниночке, которая, как ты прекрасно сам знаешь, далеко не дура, а умнее нас с тобой, вместе взятых…
— Да куда там! — вставил ехидно Штык, а Георгий Георгиевич невозмутимо продолжал:
— …ладно, пусть не меня, так умнее тебя в любом случае! Ничего я не разглашал, а посвящал ее в премудрости моего ремесла, потому что она согласилась стать моей преемницей и занять пост библиографа в «Книжном ковчеге».
Трясясь от злости, Штык проорал:
— Это та-а-ак? Арбенина, скажите, это та-а-ак? Потому что, если она согласия не дала, но ты все равно ее посвятил, то, согласно статутам, тебе, Гоша, грозит суровое наказание…
— Дала! — выкрикнула Нина, и Штык, моментально притихнув, вдруг совершенно спокойным, каким-то даже обыденным тоном произнес:
— Ты не мог этого сделать, Боря! Потому что это место по праву мое! У нас имеется устная договоренность о том, что ты уступишь мне место. Ты должен был уступить еще много лет назад, но не сделал этого…
Георгий Георгиевич махнул рукой:
— Потому что ты сам, Боря, нарушил статуты, о которых так любишь говорить. Или напомнить, что ты отколол, отправившись в «Смерть Ивана Ильича»…
Нина, не веря своим ушам, воскликнула:
— Вы там были, Борис Егорович? Господи, ну конечно, вы там были. И прекрасно знали, что то, что я говорила на экзамене, — чистая правда! И тем не менее поставили мне «неуд»! Какой же вы… самодур!
Штык, побледнев, гавкнул:
— Арбенина, попрошу без выражений! Иначе и на пересдаче завалю. Только мне известно, что я видел и пережил, попав в «Смерть Ивана Ильича»…
Георгий Георгиевич перебил его:
— Ниночка, то, что я вам поведал, а вы, в свою очередь, поведали Боре на экзамене, он сам мне и рассказал! Да, ты, Боря, самодур, да еще какой! И знаете почему, Ниночка? Потому что он имел глупость втюриться во вдову Ивана Ильича, которая своего супруга вместе с доктором и прикончила! Ну да, любовь зла, полюбишь и козла. Ну, или козлицу!
А Нина отчего-то вспомнила, что толстовский доктор в «Смерти Ивана Ильича» Михаил Данилович был бесфамильный, вернее, безымянный.
А Безымянные, как она теперь была в курсе после посещения мира «Братьев Карамазовых», и есть убийцы.
А что, если фамилия доктора была Дорн?
— Да что ты знаешь! — произнес странным тоном Борис Егорович, и Нина вдруг поняла, что у того по щекам текут слезы. Да уж, если Штык заплакал, то в лесу сдох не просто волк, а целый Жеводанский Зверь, не меньше!
Испытывая к завалившему ее, причем завалившему исключительно по самодурству, на экзамене по специальности профессору, к профессору, который был отлично в курсе, что все, что она говорит, и есть не просто одна из возможностей, а правда, внезапную жалость, Нина вынула из кармана своей юбки платок, которым ей когда-то доктор Дорн перевязал обожженные пальцы, подала его Штыку и сказала как можно более любезным тоном:
— Можем предложить вам пирога с чаем — ведь не откажетесь?
Профессор, только что сладострастно бивший в «Книжном ковчеге» стекла, не отказался и несколько минут спустя сидел за столом на кухне, уминая пироги и помешивая чай, заботливо налитый ему Ниной.
Причем поблагодарить он ее нужным не счел. Да, не только самодур, но и грубиян.
Впрочем, это было известно всему универу на протяжении последних тридцати лет.
Георгий Георгиевич, явно не одобрявший примирительной акции Нины, от чая отказался и, усевшись на табуреточке демонстративно в углу, сложив на большом животе руки и развернувшись к стене, предпочел ничего не говорить.
Нина тоже не ведала, о чем вести беседу с завалившим ее профессором Штыком, но тому собеседники и не требовались.
Поглощая пирог, который испек Георгий Георгиевич, на кухне квартиры, принадлежавшей Георгию Георгиевичу, что располагалась над книжным магазином, в котором хозяином был Георгий Георгиевич, Штык вовсю костерил сидевшего всего в паре метров с непроницаемым выражением лица самого Георгия Георгиевича.
