— Тебя ведь в Гамбурге делают, из преплохого сыру, не так ли? — спросила она, обращаясь к луне и понимая, что со стороны это могло показаться нелепо.
Но она была совершенно одна: ночь, луна и три тысячи комаров, которые не давали ей возможности долго стоять и заставляли находиться все время в движении.
Нина обошла город с одной стороны, прошла его насквозь до центральной церкви, постояла там, придя к выводу, что, если уж на то пошло, готова остаток жизни провести в XIX веке — не обязательно же в Скотопригоньевске, можно уехать в Петербург или Москву. Или даже за границу.
И, к примеру, выйти замуж за доктора Дорна…
Внезапно почувствовав словно ниоткуда накатившую усталость, Нина добрела до дома четы Безымянных, отомкнула черный вход в тот момент, когда упали первые капли ночного ливня, прошлась по темному, явно видевшему не первый сон дому, поднялась к себе в каморку, наскоро обмыла покусанное комарами лицо, стянула платье, рухнула в постель — и, не обращая внимания на грохот грома и блеск молний за окном, мгновенно заснула.
Завтрак она проспала, однако от любопытных вопросов Пульхерии, что же с ее пальцем, отвертеться не удалось. Нина что-то наплела насчет того, что доктор Дорн принял ее, прописал какую-то чудодейственную мазь, от которой все за ночь как рукой сняло. Пульхерия, возжелав узнать, что это за мазь такая, впрочем, быстро перешла на другую тему, расхваливая самодельные лекарства своего супруга, Федора Михайловича, которые тот производил в своей химической лаборатории.
Радуясь тому, что самого супруга поблизости не было, Нина подбрасывала, словно поленья, односложные фразы в разгорающийся костер многословия Пульхерии, попивая вкуснющий кофе и поглощая уже третий круассан, как вдруг дверь растворилась, и по законам жанра, вернее, этого дома, появилась горничная.
Впрочем, не молодая. растрепанная, а пожилая, опрятная.
— Ужас, да и только! — произнесла она, трясясь, правда, не столько от страха, сколько от явного нервического возбуждения и какого-то распиравшего ее желания поделиться сенсацией. Что она тотчас и сделала, выпалив:
— Карамазова убили!
Нина, услышав это, поперхнулась круассаном, да так, что долго, до слез, кашляла. И только когда все успокоилось, Пульхерия, явно сгоравшая от любопытства, спросила:
— Так какого из братьев?
Горничная, понимая всю важность своей роли источника жуткой информации, ответила:
— Старика Федора Павловича! У себя в доме, этой ночью!
Пульхерия, перекрестившись и зябко поведя плечами, сказала:
— Подумать только, он только вчера тут был… Всего за несколько часов до своей кончины!
И бросила тревожный взгляд на Нину. Та, чувствуя на себе взгляд горничной, которая, как и все прочие слуги, как, вероятно, и добрая половина Скотопригоньевска, была в курсе того, что разыгралось вчера в гостиной, причем взгляд недобрый, поспешно заметила:
— Голову размозжили?
И прикусила язык — ведь подобные подробности мог знать только убийца.
И как это она могла напрочь забыть о том, что Федору Павловичу грозила опасность? Ну да, уверилась, что раз Смердяков, полностью обездвиженный, попал в больницу, то убийство отменяется.
Ан нет. И снова вспомнила фразу, которая уже не единожды приходила ей на ум: «А что, если убийцей Федора Павловича был не Смердяков?»
Горничная, подбоченившись, как-то странно взглянула на нее и произнесла:
— Нет, отчего же, а что, должны были?
Нина проигнорировала нахальную реплику, пытаясь вспомнить — она что, ошиблась и в романе старика Карамазова разве не тюкнули чем-то тяжелым по темечку?
И поняла — это в романе, а в реальной жизни, выходит, иначе!
Пульхерия буквально простонала:
— Ах, не томи душу, что с ним произошло?
И горничная, явно получая наслаждение от власти над барыней, провозгласила:
— Полголовищи ему снесли! Кровищи было — ужасть! Саблей басурманской, что на стене у него висела! Причем…
Она понизила тон и таинственно добавила:
— Причем, как судачат, был он при этом в чем мать родила, сиречь голый, аки младенец…
Нина, представив себе Федора Павловича с половиной черепа, снесенного тем самым турецким ятаганом, которым она сама от него защищалась, и при этом абсолютно голым, ощутила, что ее начинает мутить.
Не стоило лопать столько круассанов из сдобного теста.
Пульхерия, продолжая охать и ахать, возжелала узнать все подробности, а Нина, сославшись на то, что неважно себя чувствует, покинула столовую.
Чувствовала она себя действительно неважно, но не только и не столько по причине насильственной кончины Федора Павловича. В конце концов, о том, что старик Карамазов будет убит, было известно всему человечеству с момента публикации «Братьев Карамазовых».
Нину занимало другое: кто же из братьев убил своего отца? А то, что в смерти старика был виноват один из его отпрысков, Нина ничуть не сомневалась.
Ничуть.
Вместо того чтобы прилечь у себя в каморке, она вышла на свежий воздух, который после прогремевшей в ночь убийства грозы, вероятно, смывшей все следы преступления, начинал наливаться позднеавгустовской жарой.
И все же один ответ на мучивший ее вопрос у нее имелся: Смердяков, убивший своего развратного родителя в романе, в реальной жизни ну никак не мог совершить это.
Потому что с многочисленными переломами, в том числе и обеих стоп, лежал в городском госпитале.
И все же Нина отправилась именно туда, желая убедиться в том, что Смердяков не сбежал (хотя как при двух сломанных стопах он вообще мог сбежать?), а, помимо всего прочего, и в том, что Смердяков в самом деле обездвижен, а не разыгрывает из себя тяжелобольного.
По пути в госпиталь Нина размышляла о том, что истинный убийца в романе Достоевского так и не разоблачен. Более того, он так и не ясен, несмотря на признание в убийстве Федора Павловича, которое Смердяков сделал Ивану, после чего повесился.
В литературоведении существовали различные теории относительно истинного виновника смерти старика Карамазова, и некоторые исходили из того, что Смердяков, намеренно оклеветав себя, сознался в преступлении, которого не совершал.
И что его совершил кто-то иной. Но если не Смердяков, то кто?
В госпитале Нина наткнулась на доктора Герценштубе, который, узнав ее, милостиво проронил несколько слов касаемо самочувствия пациента Смердякова.
— Всю грозовую ночь тиранил наших кротких сиделок, на боли жалуясь. Ну, при его повреждениях это вполне понятно. Однако еще легко отделался!
