Встретил их хмурый лакей в заношенной ливрее с растрепанными седыми бакенбардами: верный Григорий, как вспомнила Нина. Появилась и его супруга, охающая и ахающая Марфа, которой Карамазов‑старший, бывший явно в приподнятом расположении духа, велел ставить самовар и тащить пироги.
На веранде, где скоро на большом круглом столе гудел-шумел самовар, Нина заметила сутулого, не без смазливости, молодого человека, который, впрочем, выглядел как-то старообразно и неуловимо походил и на Ивана, и на Митю.
И ничуть на Алешу.
— Эй, чего ошиваешься здесь, оглоед, не мешайся нам! — заявил весело, однако весьма грозно Федор Павлович, а молодой человек, недобро усмехнувшись и показав при этом редкие желтые зубы, ответил:
— Как можно, моими-с трудами ваше-с благосостояние…
И, сутулясь, удалился.
Федор Павлович, помогая Нине усесться за стол, произнес не без восхищения:
— Лакей мой, Смердяков… Уж слишком независимый, в последнее время распоясался окончательно, грубит частенько…
Нина, взглянув на старика и не желая ему сообщать, что этот же лакей его и убьет, произнесла:
— Вы же сами его и распустили.
Карамазов, вздохнув, возвел глаза к потолку.
— Что правда, то правда! Но прикипел я душой к этому чертенышу…
— Он ведь ваш сын? — произнесла Нина, и Федор Павлович, вздрогнув, на мгновение утратил столь свойственную ему самоуверенность.
На его счастье, подали пироги, причем в таком изобилии, что у Нины глаза разбежались: вишневые, клюквенные, яблочные, смородиновые, крыжовенные, грушевые…
Прямо как у Георгия Георгиевича.
Попробовать от каждого понемножку было нереально, однако пришлось, потому что суетившаяся Марфа то и дело подсовывала ей новый, и Нина, не желая обидеть славную женщину, соглашалась.
Федор Павлович же, попивая чаю, который, в отличие от чая у Снегиревых, был превосходный, только наблюдал за Ниной, прищурив глаза, и в отличие от своего обыкновения мало что говорил.
Чувствуя, что пресытилась, Нина наконец произнесла:
— Уговор ведь наш исполнен, Федор Павлович? Приехала к вам, чайку попила, покалякали?
Старик кивнул и сказал:
— Исполнен-исполнен, матушка! Правда, кровью на пергаменте из кожи некрещеного младенца не подписывали, однако ж черт в картузе вас не обманет! Как желаете получить — наличными прямо здесь или с курьером?
— Наличными прямо здесь! — ответила Нина, все еще не доверяя, что так легко отделалась и что Федор Павлович просто так отвалит несколько тысяч рублей.
Старик, поднявшись, поманил ее за собой.
— Есть у меня один сверточек, но спрятан он в тайничке за ширмочкой. Думал, другая его получит, но теперь решение изменил!
Другая, как помнила события в романе, — это Грушенька, которой старик готовил сверток с тремя тысячами, чтобы, в пику влюбленному в ту Мите, купить благоговение местной куртизанки.
И ночь с ней.
— Так принесите же сверточек из тайничка за ширмочкой на верандочку, я тут подожду! — сказала вежливо Нина, старик же, посмотрев по сторонам, произнес:
— Тут всюду уши, тут всюду глаза. Представьте, что судачить о вас станут, если узнают, что я вам на веранде, при всем честном народе, сверточек с денежками передаю!
Нина усмехнулась:
— Ну, покуда об этом в Инстаграме не напишут, я смогу спокойно спать…
Старик, блеснув глазами, просюсюкал:
— Это что, газета какая новая столичная? Ну, сжальтесь над старостью и немощью моей, Нина Петровна. Сверточек тяжелый, боюсь, надорвусь, не донесу. Пройдемте в кабинетик…
Понимая, что старик сверточек нести не намерен, Нина встала и последовала за ним внутрь дома. Распахнув одну из дверей, Федор Павлович провозгласил:
— Сюда, сюда…
Только, как поняла сразу Нина, это был не кабинетик, а спаленка — спальня Федора Павловича. Небольшая, уютная, какая-то женственная, перегороженная множеством красных китайских ширмочек.
— И это ваш кабинетик? — усмехнулась Нина, не закрывая за собой дверь, на что старик ответил, заходя за одну из ширмочек:
— О, я ведь вам и сказать не успел, что нет у меня кабинетика. И что моя спаленка и есть мой кабинетик. А дверку-то вы, Нина Петровна, прикройте, а то сквознячок. И вообще, глазоньки чужие могут мой тайничок узреть, а мне не хочется этого…
Теряя со стариком Карамазовым терпение, Нина прикрыла дверь, впрочем, не до конца, и пробормотала:
— Отчего он так любил все эти уменьшительно-ласкательные суффиксы?
— Кто он? — спросил из-за ширмы Федор Павлович, явно обладавший отличным слухом, и Нина ответила:
— Господин Достоевский!
— Не имею чести знать такового, Нина Петровна. Полячишка какой аль жидок из мелких? Вот, одна плиточка, а за ней сверточек с тесемочкой…
Было более чем комично, что Достоевского, не делавшего тайну из своего антисемитизма и презрения к полякам, что находило отражение в частых уничижительных неполиткорректных фразах в его романах, герой одного из романов самого Достоевского, придерживавшийся подобных же воззрений, причислял к таковым.
— А вот и я!
Федор Петрович вышел наконец из-за ширмы — в его руках был сверток, из которого — в этом он не обманул — выглядывали свертки ассигнаций.
Только сам Федор Павлович был абсолютно наг и при этом любезно улыбался, что делало всю ситуацию еще более гадливой.
— Ну, вот и он, сверточек с денежками! Он для вас, Нина Петровна! Возьмите же его, он ваш!
Нина, распахнув дверь настежь, заявила:
— Вы — премерзкий тип, Федор Павлович, вы в курсе?
Тот, закудахтав и ничуть не стесняясь того, что его можно было увидеть из коридора, радостно подтвердил:
— В курсе, Нина Петровна! Но сверточек же у меня! А он вам ой как нужен, чтобы отослать в Гипотенузы этого Галкина или Воробушкина. Если бы не был нужен, то не поехали бы ко мне чайку пить и покалякать…
Нина, стараясь не смотреть на унылое, обрюзгшее, столь неприятное тело похотливого старца, с отвращением произнесла:
— Вы же всем святым клялись, что ничего, кроме чайка и каляканья, не будет…
Федор Павлович радостно подал голос:
— Только забыл вам сказать, что у меня уже давно ничего святого нет! Да, наверное, никогда и не было…
Нина, вздохнув, вышла из спаленки, а в спину ей донесся обиженный голос:
— Тут три тысячи ассигнациями. Этого вашим Тетерятниковым на год в Гипотенузах с лихвой хватит. Вернитесь, Нина Петровна! Уверяю вас, вы останетесь довольны…
